Я был ещё маленьким, лет шести, когда в один из погожих июньских дней по другую сторону нашей окраинной улицы дедушка Карпа смастерил немудрящую скамейку. Врыл в податливую землю длинные ровные чурбачки, а поверх положил и намертво укрепил деревянными клиньями широкую, толстую, до мягкого блеска обструганную доску, вроде тех, какие используют в деревенских домах на половицы.
Это было прекрасное место. Между двумя раскидистыми липами, почти на самом берегу зеленеющего пригорка. Отсюда открывался чудесный вид на спокойную излучину речки Чаруши и на просторный пойменный луг, обрамлённый вдалеке старым березняком. Под липами в это время года всегда настаивался особенный тяжёлый медоносный дух.
Когда скамейки ещё не было, здесь всё равно часто собирались сельчане. Иногда мужички сидели под сенью листвы, коротая время, пока в поставленную сеть не попадётся больше карасей. Ближе к вечеру под липами останавливались посудачить женщины, возвращаясь с Чаруши, где на подмостках по старинке полоскали бельё, а уж совсем на закате именно сюда слетались шумливые стайки девушек, чтобы вволю пощебетать о сердечных делах. Нравилось людям это место. А теперь ещё и скамейку дедушка Карпа поставил.
Поздно вечером я тайком улизнул из дома, чтобы лучше рассмотреть её. Прибежав к липам, медленно приблизился к скамейке и осторожно сел на самый краешек, чтобы она была видна полностью. Не остывшее ещё после жаркого дня дерево приятно согревало ладонь. Я тихонько погладил поверхность доски. Гладкая!
Тут послышались приближающиеся негромкие голоса. Боясь, что прогонят домой, я резво спрыгнул со скамейки и спустился с пригорка в высокие заросли чернобыльника. К скамейке подошли две немолодые женщины.
– Ай да Карпа! Ишь, какую ладную сварганил. Широкая, посидеть любо-дорого.
– Да уж, восьмой десяток разменял, а всё шустрит. Игрушечник!
Женщины почти неслышно сели.
– Додумался ведь. Молодец!
– Да-а… Клавдию вот только жалко.
– Чевой-то вдруг?
– Так наверняка уж, поди, замаял своими выкрутасами. То голубятню под старость лет решил строить да голубей разводить, то давеча змея с крыши запустил. Ребёнок, да и только.
– Ну что ты, Марфа. Пусть человек тешится-радуется. Вреда от того никому нет, да и Клава, не слышала я, чтобы каялась. Чудной он – это верно. А всё одно – молодец. Наш он! Чарушинский!
– Ладно, пойдём, что ли. Позднёхонько уже.
– И то верно. Поглядели-посидели…
И тут я услышал встревоженный голос мамы.
– Евдокия Петровна, Колю моего не видели?
– Нет, милая. Да мы тут с Марфой недолго были. Вон, старик Карпа скамеечку сделал, поглядеть приходили.
– Из дома выскочил, ни слова не сказал. Уже с полчаса… – сокрушалась мама. – Думала во дворе он, а вышла – никого. Ладно, побегу дальше искать.
Мне стало стыдно. Я вскочил с корточек, пробежал под пригорком в сторону, куда пошла мама, и вскарабкался по склону на дорогу.
– Мамочка, прости, я больше не буду! – кинулся я навстречу, опережая её, возможно, сердитые слова.
– Ты где же околачивался столько времени?! – полусердито, полууспокоившись, спросила она.
– На новую скамейку ходил смотреть.
– Не ври. Я там только что была.
– Правда, был. Там ещё две женщины пришли, и я в траве спрятался. Потом твой голос услышал и сразу прибежал, – оправдывался я.
– Ладно, разведчик, пошли домой, – подобрела она. – Больше так не делай, хорошо?
С минуту шли молча. Потом я вдруг вспомнил:
– Мама, а те женщины про дедушку Карпу говорили.
– Да? И что они говорили?
– Разное. Ещё одна из них его обзывала.
Мама недоверчиво посмотрела на меня:
– Не может быть! Как?
– Игрушечником каким-то.
– А-а, – улыбнулась она. – Ну, это так и есть.
– Почему? – в свою очередь удивился я.
– Он раньше, когда помоложе был, игрушки разные для детей делал. Из глины, из дерева…
– Ой, а какие?
– Ну, я же говорю: всякие-разные. Мне, например, когда маленькой была, как ты, куклу из мочала сделал. У нас ведь после войны таких, как сейчас, игрушек не было, – пояснила мама, когда уже заходили в дом.
В тот вечер я долго не мог уснуть. Всё думал о дедушке Карпе, представлял в мыслях, какие он делал игрушки. Неожиданно загорелось неуёмное желание, чтобы дедушка Карпа и мне сделал какую-нибудь игрушку. С этой сокровенной мыслью и уснул.
На следующее утро, наскоро выпив стакан молока, выбежал на улицу. Ноги сами повлекли к дому игрушечника. Он жил всего через четыре двора от нас.
По-детски трусливо повернул тяжёлое кольцо дверной щеколды, просеменил по узкому тротуарчику к крыльцу и постучал в окно веранды.
Вскоре скрипнула внутренняя дверь, и через стекло я увидел самого хозяина, седого и бородатого. Бренькнул не откинутый с ночи крючок, и дверь отворилась.
– О-о-о, здорово, внучек! Ко мне, что ль?
– Ага! – только и сумел выдохнуть я, совсем растерявшись.
– Проходи, проходи. Давненько молодёжь не была, – гостеприимно пригласил он, пропуская меня вперёд.
– Клава, глянь, какие у нас гости! – воскликнул дедушка Карпа, когда вошли внутрь.
Из-за кухонной перегородки выглянула щупленькая старушка, баба Клава.
– А-а, знаю, Веры Сомовой отпрыск. Тебя ведь Николкой звать? – приветливо обратилась она.
– Ага.
– Ну, рассказывай, с чем пожаловал, Николай? – с напускной важностью спросил дедушка Карпа, садясь на массивный табурет.
Я вконец смутился и промямлил:
– Игрушку хочу… Деревянную.
– Игрушку? – усмехнулся старик в седую бороду, замечая мою растущую робость.
Я лишь коротко кивнул.
– А откуда ж ты, внучек, знаешь, что я игрушки умею делать, а?
– От тёти Марфы.
– Это от какой же?
– Да от Веригиной, поди. Одна она у нас, – вставила баба Клава.
– Вон как… – то ли заинтересовался, то ли задумался дедушка Карпа.
– И от мамы ещё, – вспомнил я. – Вы ей после войны куклу из мочала делали
– Ишь ты! Помнит, значит, – обрадовался дед. – Ну, коли матери делал, то, видать, и тебе сделать придётся, – с теплотой в голосе рассудил он.
– Пожалуйста, – на всякий случай пролепетал я.
– Хе! – усмехнулся дедушка Карпа в густые обвислые усы. – А ты помогать будешь?
– Буду!
– Ну, пошли, – бодро возвестил игрушечник и поднялся с табурета.
Мы вышли из дома, прошли через двор, и дедушка Карпа открыл дверь дровяника.
Тут была целая мастерская!
Видимо, дрова здесь уже давно не хранили. На длинных вместительных полках располагалось великое множество самых разных инструментов и приспособлений, большинства названий которых я совершенно не знал. На полу вдоль стен стояло несколько плотницких ящиков. Пока я всё это с любопытством осматривал, дедушка Карпа по-хозяйски прошёл в дальний угол и вскоре вышел оттуда с дощечкой в руках.
– Сделаю-ка я тебе самолётик-флюгер… Хочешь?
– А что это такое?
– Объясню, когда будет готов. Это, брат, очень полезная вещь получится. Вот увидишь.
Он сел на огромный деревянный чурбан, взял в руки нож. Внимательно, с прищуром поглядел на дощечку и принялся «колдовать» над ней. На пол посыпались золотистые стружки. Я заворожённо следил за обстоятельной работой дедушки Карпы. Постепенно дощечка обретала узнаваемые очертания самолётика.
– Похоже? – оторвался от дела игрушечник.
– Да! – согласно выдохнул я.
– Вот что: принеси-ка вон из того ящика шкурку, – деловито попросил он.
– Чью?
– Хе! Не чью, а какую. Увидишь. У неё с одной стороны бумага гладкая, а с другой как бы песок ровным слоем приклеен.
Несмотря на незнание, я и, правда, довольно быстро нашёл наждачную бумагу (её название узнал уже позднее).
– Эта?
– Она самая. Молодец!
Дедушка Карпа стал тщательно обшаркивать почти готовую игрушку. Затем из отдельного брусочка старательно вырезал похожий на бантик пропеллер, в центре его проделал шилом дырочку и полегоньку прибил тонким гвоздиком к носу самолётика. Правда, с небольшим зазором, чтобы тот мог свободно вертеться. Потом закрепил игрушку на верстаке, взял в руки дрель и навострился сверлить отверстие прямо в середине самолётика.
– А это зачем? – встревожился я за игрушку.
– Не бойся, – успокоил меня дедушка. – Так задумано.
Я удивлённо смотрел, как сверло с жужжанием ровно продавливалось в дерево.
– Ну, вот и всё! – сказал дедушка Карпа, распрямляя спину. – Держи. Нравится?
– Ага! – я держал в руках сотворённое на глазах чудо и не мог оторвать восхищённого взгляда.
– А теперь слушай, – наставительно продолжил дедушка Карпа. – Когда тебе надоест им играть, то попроси папу, пусть прибьёт самолётик на жердь. Длинным гвоздём как раз в эту дырку. А жердь укрепит повыше. Тогда самолётик флюгером станет – ветер показывать будет.
– Как это? – удивился я.
– А вот запоминай. Самолётик этот необыкновенный, он всегда станет лететь в ту сторону, откуда ветер дует. Например, если летит туда, где солнце всходит, значит, ветер восточный. Туда, где оно садится – западный. Если в сторону города – южный, а коли к нашему кладбищу развернулся, то – северный. Запомнил?
– Да.
– Ну, ступай. Да, гляди, не забывай старика, заглядывай.
Не помня себя от радости, я вприпрыжку побежал домой, держа в руках драгоценный подарок.
А месяц спустя самолётик красовался на высоком шесте над нашим сеновалом и бодро гремел пропеллером, летя навстречу восходящему солнцу.
…С той поры, как на берегу Чаруши появилась скамейка, прошло более двух лет. Я уже ходил во второй класс.
В один из октябрьских дней дедушке Карпе привезли машину выписанных в сельсовете на зиму дров. На следующее утро старик в приподнятом настроении вышел во двор колоть сваленные кучей берёзовые чурки. У бабы Клавы в это время подошла квашня, и она навострилась стряпать пироги с брусникой, столь любимые мужем.
Баба Клава уже вынула из печи первый противень с подрумянившимися и дышащими сдобным жаром пирожками, а со двора всё ещё приглушённо доносились короткие размеренные удары колуна.
– Ишь, разухарился! – озабоченно пробормотала она и качнула головой. Поставила в печь новый противень, вытерла о фартук испачканные в муке руки и пошла на улицу.
– Ты бы передохнул, что ль, дровосек, – окликнула мужа, выйдя на крыльцо.
– Ничего, Клава! – обернулся на слова раскрасневшийся, с сияющими глазами дедушка Карпа. – Работка в охотку! Помашу ещё малость, – сказал он, отпыхиваясь.
– Ну-ну, смотри. А то пироги поспели. Горяченькие! – решила она сманить мужа домой. Но он уже вновь взмахнул колуном. Баба Клава безнадёжно махнула рукой и поспешила к печи.
Уже вытаскивая второй противень, она поймала себя на мысли, что не слышит звука раскалываемых дров.
– Слава те господи, угомонился! – успокоенно вздохнула она. – Надо предупредить, чтобы хоть поленницу сегодня не складывал. А то ума хватит.
С этой мыслью баба Клава вышла из дома и окаменела от увиденного. На земле, среди беспорядочной россыпи щепок и поленьев, ничком, неестественно скрючившись, лежал муж. Колун был крепко сжат в руках.
– Карпуша! – испуганно взвыла она, подбежала и упала на колени.
Дедушка Карпа был мёртв.
Потом от врачей баба Клава узнала, что с ним случился обширный инфаркт.
Я хорошо помню день, когда хоронили дедушку Карпу. По очереди, группами, заходили сельчане попрощаться с забавным при жизни, никому не делавшим зла стариком. Кто-то, негромко переговариваясь, стоял во дворе, возле наколотой кучи дров, кто-то в ожидании выноса гроба прохаживался по улице около дома, разглядывая узорчатые наличники, вырезанные когда-то дедушкой Карпой.
А мы с мамой и несколькими женщинами сидели невдалеке на скамейке под облетевшими черноствольными липами.
– Вот и не стало нашего игрушечника… – задумчиво и грустно проговорила тётя Марфа.
В это время из ворот дома вынесли аккуратный, сделанный из листового железа, выкрашенный в светло-зелёный цвет памятник. На нём я прочитал: «Чарушин Карп Емельянович». Чуть ниже чернели даты жизни: 1902 – 1978 гг. Так я впервые узнал полное имя дедушки Карпы.
– Мама, а у дедушки Карпы почти такая же фамилия, как название нашей деревни и речки… – искренне удивился я, потянув её за рукав пальто.
Она молча кивнула, а тётя Марфа, услышав мои слова, повернулась и негромко заговорила:
– Да, Николушка, он ведь коренной был. Чарушинский. На кладбище и дед, и прадед его лежат. Отца, правда, нет. Тот в первую мировую бесследно сгинул.
– Помнится, – вступила в разговор незнакомая мне женщина, – дедушка Карпа всегда на приезжих обижался, когда они нашу деревню называли – Чарушино. Всё объяснял: вот, мол, если бы село было, тогда – Чарушино. А у нас – деревня, потому на конце «а» пишется. Чарушина!
– Хороший был человек. Заботливый, – вступила в разговор незаметно подошедшая Евдокия Петровна. – Скамеечку вот нам на память о себе оставил.
– Да-а. И липы, – вздохнула тётя Марфа.
– Как? И липы его?
– А то. Он их весной сорок первого, перед самой войной посадил. Я тогда ещё девчушкой бегала. Всё помочь хотела.
Разговор на этом прервался, вынесли гроб.
Дорога к кладбищу пролегала мимо нашего дома. Дул встречный ветер, и я невольно обратил внимание на знакомое тарахтение. Оглянулся и посмотрел на самолётик-флюгер. Он мелко вздрагивал на ветру и всё порывался устремиться вслед за нами, чтобы тоже попрощаться с тем, кто его когда-то смастерил…
Прошли годы. Из Николки Сомова я давно уже стал Николаем Семёновичем, сотрудником областной газеты. Обзавёлся женой, сынишкой.
Но пришёл день, когда я обострённо вспомнил деревню Чарушину и долго не мог побороть в себе неизъяснимое чувство тоски и тревоги по далёкому детству.
… Июньским полуднем я вышел из рейсового автобуса на памятной окраине и пошёл по знакомой улице в сторону нашего прежнего дома. Справа под пригорком зеркально отражала прибрежные камыши неторопливая Чаруша. Теперь она казалась совсем маленькой.
Я не узнавал окрестности. Вместо удерживаемых памятью образов деревянных домов, которые так жаждал увидеть, взор то и дело натыкался на стандартные двухэтажные коттеджи с одинаково ровно подстриженными газонами в оградах.
Но вдруг я остановился. Брошенный мельком взгляд застрял в густо переплетённых ветвях двух состарившихся деревьев. Это были липы дедушки Карпы. Уже на бегу к ним увидел и скамейку. Его. Чарушинскую.
С замирающим сердцем, как когда-то в детстве, осторожно сел на краешек её плоской спины, теперь уже побуревшей и местами глубоко рассохшейся от минувших лет.
Ни наш дом, ни дом дедушки Карпы не дожили до этой запоздалой встречи. Сейчас на тех местах и дальше до самого кладбища, неухоженного и забытого, полновластно раскинулся коттеджный городок.
Скамейка под липами оказалась единственным островком из того, что когда-то называлось деревня Чарушина, единственным местом, которое пощадило время, единственной памятью о жившем здесь добродушном бородатом игрушечнике.
На душе было и светло, и грустно.
Назад в раздел
