I.
Люба сидела на лекции по родной литературе и смотрела в окно. Маленькая полоска светло-голубого неба среди сплошных белесых облаков направляла ее мысли на философские размышления о родине. Сейчас цепочку своих умозаключений она решила раскладывать от общего к частному: моя родина среди безграничной вселенной – это скопление звезд, называемое Млечным путем; моя родина на кромке млечного пути – это солнечная система; моя родина в солнечной системе – это голубая планета Земля; моя родина на земном шаре – это территория, расположенная в среднем течении реки Северная Сосьва…
Стоп! Теперь нужно осторожненько, шаг за шагом, найти тот уголочек земли, который бы точно соответствовал понятию Родина.
Люба вспомнила свою летнюю поездку домой. На каникулы она ехала на теплоходе по реке своего детства – полноводной Сосьве. Ее сердце пело от счастья: ведь скоро родной дом! Мысленно она витала в облаках, сверху окидывала взором бескрайние просторы тайги, любовалась нескончаемой далью реки, многочисленными извилистыми речушками, синью больших и малых озер. Сердце переполнялось радостью и гордостью за свой край, хотелось кричать во весь голос: «Это моя родина!» Но в какой-то момент она подумала, что родина не может и не должна быть такой необъятной. Ведь она даже не знает названия мест, мимо которых проезжает, не знает людей, населяющих деревни, поселки и одинокие стойбища. Тогда Люба поняла, что родина должна быть маленькой, уютной и привычной, и она решила, что это поселок Сосьва и дом, в котором прошло детство.
Сейчас, находясь вдали от дома, Люба думала иначе – ее родина значительно больше летних представлений: если смотреть с земли, то границы родного края невозможно окинуть взором, с высоты же птичьего полета – это охват горизонта, а если глядеть с заоблачных высот, то взгляд должна притягивать тайга, в эпицентре которой находится маленький бревенчатый домик. В этом доме когда-то жили родители Любы, растили детей, в доме всегда звучал детский смех и мамины песни, прославляющие близкие сердцу места и родственников.
Люба трепетно относилась к воспоминаниям о своем детстве, той поре, когда мир казался совершенным – добрым и прекрасным. В мире детства солнце светило намного ярче, дни были длиннее, травы и деревья зеленее, вода в реках и озерах прозрачнее и чище, летние грозы мощнее и раскатистее… Все-все было особенным, основательным, значительным.
Мысленно сверху, сквозь полосочку чистого неба, Люба искала среди заснеженной тайги маленький одинокий домик. Она нашла излучину реки Сосьва и устье речушки Посал. Среди темных хвойных лесов, покрытых бесчисленными белоснежными шапками, отыскала тонкую белую нить – в прошлом санной, а теперь «Буранной» дороги, по ней определила нахождение дома… Вспомнилось лето – последнее лето, проведенное рядом с мамой. Жаркий летний день. У собачьих привязей, у стайки и в сенях разложены дымокуры. Голубая дымка мягко окутывает стойбище, навевает умиротворение и спокойствие. В доме прохладно. Из завешанного марлей окна дует свежий лесной ветерок. Мама на берестяном туеске кончиком острого ножа рисует-скоблит орнамент. Люба по ее воспоминаниям составляет генеалогическое древо. Словно сегодня звучат мамины слова: «Доченька, пиши, жизнь людей на земле не вечная. Совсем недавно рядом со мной были мои родители – мой добрый, спокойный отец, моя милая, неугомонная мама. Мне казалось, что их жизнь будет долгой-долгой. Но судьбы людей не зависят от наших надежд и желаний. Они ушли, унесли с собой свои думы и знания. Сейчас жалею, что многое не успела у них расспросить, узнать. Мешало воспитание, не принято было задавать много вопросов, вести откровенные разговоры. Стеснялись смеяться и громко разговаривать, прямо смотреть взрослым в глаза. Вы, мои дети, растете в другое время, для вас оно кажется радостным, а я переживаю, жалею вас. Прошли те времена, когда манси жили хорошо: ловили рыбу, охотились, держали оленей, лошадей, коров. Не зря наши мудрецы в сказках говорили: «Пройдет сказочная эра, песенная эра, наступит эра слез и страданий». Вспоминаю прошлую жизнь, и слезы наворачиваются, как быстро все пролетело-промчалось.
За вас очень боюсь, тревожусь. Вы хотите жить в больших городах, придется работать среди незнакомых людей, выполнять необычную работу. Хватит ли у вас знаний, сил и терпения? Кто же вам будет помогать? Вот и хочу, чтобы знали всех своих дальних и близких родственников, так легче будет в жизни. Родные люди всегда помогут друг другу…» И Люба, удивляясь цепкой памяти матери и обширным родственным связям, писала древо жизни. Пишет она и сегодня, спустя пять лет, как не стало мамы. Дополняет недостающие звенья. Составление родословной стало для нее частью жизни, высоким долгом перед светлой памятью матери и отца и всех родственников, кто жил на земле, трудился, мечтал, любил, растил детей, радовался, горевал. Свой труд Люба называет «именной энциклопедией». Если удается ей что-либо услышать о каком-то человеке, то его имя тут же сопровождает небольшим комментарием. О своем прапрапрадедушке со слов мамы она записывала: «Иван Леонтьевич родился в 1860 году. В его семье было семь детей. Когда младшей Аксинье исполнилось четыре года, умерла жена Матрена. Через три года он женился на Феоклисте Смиркиной. У нее было две дочери. Общих детей не было». А еще Люба знает, что Иван Леонтьевич вместе со своим отцом и братьями на летнюю рыбалку с реки Ляпин выезжали на Обскую губу, преодолевали тысячи и тысячи километров. И это в XIX веке! Воображение тут же рисует картины прошедших веков: в весеннее половодье по рекам, преодолевая обские волны, плывут семисаженные лодки под парусами. В одной из них – семья Кугиных. Мужчины управляют движением, женщины в каюте, сооруженной в середине лодки, занимаются рукоделием, тихонько играют с детьми. Такие поездки люди совершали и в двадцатом веке. В одной из таких поездок родилась Любина бабушка.
Мысли, мысли… Быстры, как весенние ручейки и полноводны, бесконечны и постоянны, как реки.
Лекция продолжалась. Люба, порой прислушиваясь к речи преподавателя, затем, делая вид, что внимательно слушает, продолжала свои думы. Она думала о многом: о девушке Вере из соседней комнаты по общежитию, с которой разговорились лишь вчера, и которая оказалась ее сестрой в пятом поколении; прадедушке Савелие, репрессированном в 1937 году вместе с сыновьями и внуком и расстрелянном где-то здесь, в этом городе; дедушке Силе, участнике Великой Отечественной войны, призванным на фронт восемнадцатилетним. 8 мая 1945 года он, гвардии сержант, разведчик 45-й танковой бригады уже был в Берлине и до 1947 года служил в Германии начальником танкодрома; о подруге Надежде, с которой сегодня пойдут на дискотеку, и, вновь о Вере…
Вчера вечером в общежитии Люба забежала в соседнюю комнату одолжить растительное масло. В комнате находилась Вера – тихая скромница или скромная тихоня (так беззлобно за глаза называли ее однокурсницы и соседки по комнате). Вера жила в общежитии уже третий год, держалась обособленно: отвечала на вопросы, но сама никогда не задавала, не вступала в разговоры, а если обращались к ней, в основном, чтобы поделиться наболевшими проблемами, внимательно, кивая головой, слушала. Она была очень хорошим слушателем, за это была уважаема, и не только за это. Большую часть свободного времени Вера читала книги и писала. Писала рассказы, два из которых были уже опубликованы. Уважение вызывало и то обстоятельство, что при нынешних ценах, девушка умудрялась жить на скромную стипендию. И как девчонки по комнате ни уговаривали ее поужинать с ними, она со стеснительной улыбкой вежливо отказывалась.
Поздоровавшись, Люба хотела было уже продолжить поиски масла в других комнатах, но вдруг вспомнила, что Вера родом из поселка Патрасуй и поинтересовалась:
– А ты случайно не знаешь Сетову Марию Григорьевну? Она живет в вашем поселке.
– Как же, знаю. Это моя родная бабушка, мама моей мамы.
– Да ты что! Ты не могла бы рассказать о ней? Это моя тетя – сестра моей бабушки в третьем поколении. Я составляю родословную, мне это очень надо…
– Расскажу…
И Люба, сбегав за ноутбуком, начала записывать новые сведения о родственниках. То, что Вера оказалась ее сестрой, стало приятной неожиданностью. Девушки долго беседовали. Люба, просматривая рассказы сестры, спросила:
– Вера, а ты действительно веришь в то, что общество будущего – это общество доброты? Это же сказка!
– Ну почему сказка? Ты ведь добрая и я добрая, и всех, кто живет рядом с нами, можно назвать добрыми. Если постоянно лелеять мысль: я живу среди доброты, – то твоя вера будет притягивать к тебе только добрых людей, и тогда рядом не будет места для зла. Примерно так и будет формироваться будущее общество доброты.
– Вера, но ведь ты живешь только на стипендию, во всем себя ограничиваешь и ты думаешь, жизнь к тебе добра?
– Да, добра. Человек ко всему привыкает. Раньше, когда мне было лет десять-двенадцать, мое самолюбие страдало от того, что родители не могли покупать нам сладости, хорошо нас одевать. Но я всегда верила, что это все временно, что когда-нибудь буду сама покупать все, что захочу. Сейчас я благодарна судьбе, именно таким и должно было быть мое детство и детство всех моих братишек и сестренок. Мы привыкли надеяться только на свои силы, помогать друг другу. Мы научились по-настоящему ценить доброту людей, когда-то помогавшим нам, мы благодарны им на всю жизнь.
– Вера, ты не представляешь, как я рада, что у меня появилась еще одна сестра...
Вера предстала перед Любой совершенно в ином облике. Та, которая еще вчера казалась слабой, чересчур скромной, несмелой и нерешительной девушкой, оказалась интересным, уверенным и не по годам мудрым человеком.
…Прозвенел звонок. Закончились занятия. По пути на автобусную остановку подруга Надя, заливаясь смехом, делилась очередными шутками, которые, казалось, рождались у нее, обгоняя друг друга:
– Люба, я придумала, как мы в общежитие ночью придем! Подъедем на тачке, будем в дверь барабанить и орать: «А ну открывайте, свои пришли!» Нет, не так! Мы с вечера спустим из окна связанные простыни, а ночью перепутаем с другими, и заберемся к пацанам на пятый этаж. Вот умора! Нет! Не так…
Она привела бы еще десяток вариантов входа в общежитие, но Люба вдруг резко ее перебила: «Надь, я вспомнила! Сон! Как будто сегодня что-то должно произойти, какое-то событие. В доме стоит гроб, там лежит мой дед, умерший уже три года назад. Вокруг сидят родственники. Ночь. В какой-то момент дед начинает вставать и пытается покинуть домовину. Я в страхе выбегаю из дома и бегу в соседний дом к бабушке. Бегу, чтобы позвать ее. И вот мы с ней уже мчимся по улице, по пути хватаем продукты: сок, масло, конфеты. Бабушка кричит через плечо: «Бери, бери, сколько можешь взять, это необходимо сейчас». И вот мы с продуктами забегаем во двор. Навстречу нам, пошатываясь, идет дед. Увидев продукты, он со слезами на глазах, начинает жадно есть и, наконец, успокаивается. А со стороны леса появляются темные силуэты людей: мужчин. Они как зомби идут и идут в нашу сторону, их очень много, все тянут руки к еде. Мы быстро раздаем продукты, они едят и тут же исчезают: тают в воздухе. От жалости к ним начинаю горько плакать, я понимаю, что эти силуэты – души тех людей, кто не вернулся с войны и кто воевал рядом с моим дедом. Я плакала навзрыд, мне хотелось, чтобы они подольше побыли на земле, но еда их губила, а они этого не понимали – все просили и просили есть. Получается, мы их как бы поминали, а это поминание возвращало их обратно в иной мир».
Подруга стояла молча и моргала глазами.
– Надя, ты знаешь, у меня такое ощущение, что нужно сегодня кого-то помянуть. У кого бы спросить? – сказала Люба.
И тут раздался телефонный звонок, номер был незнакомым. Звонил мужчина:
– Здравствуйте, меня зовут Андрей Петрович Русов! Я так понимаю, что говорю с Вогуловой Любовью Сергеевной?
– Да, я слушаю вас.
– Извините, мне нужно с вами встретиться по очень важному делу и обязательно сегодня, и обязательно в вечернее время.
– Но, кто вы? И кто дал номер моего телефона? Я вас не знаю…
– Любовь Сергеевна, я не могу сейчас долго говорить, это не телефонный разговор. Извините, не представился – майор милиции Русов. Вы меня не бойтесь. К сожалению, часов до девяти я буду на службе, скажите, куда потом подъехать?
– Я живу в студгородке, в четвертом общежитии. Вы мне позвоните, я выйду.
– Хорошо. В девять двадцать вечера я вам позвоню. Всего доброго.
Люба была в замешательстве. Она уставилась на подругу и слово в слово передала ей телефонный разговор. Весь остаток дня девчонки, пребывая в неведении, ломали голову – что же услышат вечером? Может, это чей-то розыгрыш? Дискотека была забыта…
II.
Андрей сидел в своем кабинете за письменным столом и, поглядывая на часы, торопливо писал. Сегодня ему, офицеру органов безопасности, работающему по программе борьбы с коррупцией, удалось наконец-таки завершить еще одно уголовное дело.
Все утро он был не в духе, но настроение поднялось в полдень, когда его вызвали на начальственный ковер и сообщили, что дело, над которым он корпел уже второй год, можно смело закрывать. Подобных дел, конечно же, наберется еще с десяток, но завершение каждого – маленькая радость.
И вот теперь Андрей, спешно перечитывая, перепроверяя, листая, сверяя, подписывая, завершал бумажную часть дела. Конечно же, подобная работа не терпит суеты, но подгоняло время. В 9-20 вечера у него встреча, которая должна пролить свет на ставшую вдруг главной проблему: что с ним происходит и почему с ним? Время бежало, вместе с ним в душе нарастала нервная дрожь.
В памяти уже в который раз всплыл тот день, когда его обычная и налаженная жизнь вдруг запнулась обо что-то непонятное и непостижимое для разума. Тогда, как обычно, рабочий день закончился поздно, почти за полночь. Проходя мимо дежурки, ему передали очередной запрос по очередному делу. На улице было холодно, давил морозец. Андрей сел в машину, завел двигатель и не спеша стал знакомиться с документом. В какой-то момент он почувствовал что-то неладное, оно исходило, как ему показалось, от зеркала заднего вида. Андрей не мог найти в себе сил, чтобы вновь взглянуть на зеркало. Его тело оцепенело, душа трепетала от необъяснимого страха. Что же зацепил его взгляд секунду назад? Подавив свои ощущения, собрав в кулак волю, он глянул в зеркало и встретил взгляд, полный отчаяния и робости. Андрей резко обернулся, еще надеясь, что в салоне машины находится все-таки один. От его движения сидящий на заднем сидении отпрянул, вжался в спинку кресла. Это был дед – щупленький и изможденный. Его волосы и жидкая бородка были белы, как снег. Дед был одет не по сезону, на нем была рубаха и штаны, серые задубевшие от грязи и пота и поэтому кажущиеся холщовыми. «Дед, ты откуда взялся?» – вырвалось у Андрея, ответа не последовало. Нет, дед что-то пытался сказать, делал какие-то усилия, но никак не мог разжать губ. Он пробовал указать на что-то своей худощавой рукой, но она безвольно опускалась на колени. Из глаз, голубых в молодости, а теперь почти бесцветных, с маленькой точечкой – зрачком, покатились слезы. «Дед, ты кто?» – переспросил Андрей, пытаясь осознать происходящее. В голове проносилось множество вопросов: кто, откуда, как попал в машину? Почему так странно одет? Не сон ли снится? Не сумасшествие ли это? Андрей стал озираться по сторонам, соизмеряя мир за окном машины с тем, что происходит внутри. За окном – зимний ночной город, справа – в голубом свечении здание Югра-Классик, впереди – УВД с улыбающимися счастливыми детьми на огромных баннерах, слева – военкомат. У светофора, несмотря на поздний час, десятки машин, ожидающих движения и движущихся. Как спасительную соломинку взгляд выхватил еще движение: клубящийся из трубы котельной дым и трепет разноцветных флагов близ автостоянки. За окном привычный реальный мир. А что же происходит в машине? «Да, дед, задал ты мне загадку…», – как можно спокойнее, оборачиваясь, попытался было сказать Андрей, но его слова как будто зависли в воздухе – в машине деда не было. Не поверив глазам, стал лихорадочно обшаривать руками заднее сидение. «Померещилось» – констатировал Андрей, но легче от этого не стало. С дрожью в коленях он вылез из машины, схватил пригоршню снега, принялся растирать виски.
С этой самой поры его жизнь резко изменилась. Он стал жить с таким ощущением, словно у него отняли часть физических сил, мыслей и времени. Он утратил душевное равновесие и спокойствие, в его душу вселилось необъяснимое чувство вины перед дедом. Он очень жалел его, хотел сделать для него что-то доброе и хорошее. Мысленно он вновь и вновь возвращался к тому ночному видению, и ему казалось, что он уже беседует с дедом, возит его по ночному городу, приглашает в свой дом. Мысли день ото дня становились неотступнее. Андрей стал жить ожиданием встречи с дедом. И она случилась и была похожа на первую: дед силился что-то сказать, плакал от бессилия и исчез. Месяц назад была третья встреча, дед сказал несколько слов не на русском языке, и, видя, что остался непонятым, закрыл глаза ладонями, несколько раз всхлипнул, и также исчез, словно растаял в воздухе.
Андрей мучился. Он чувствовал какую-то особенную сопричастность к происходящему, ведь неспроста дед «приходит» к нему и пытается что-то сказать. Беспокоило и свое психическое состояние. Он стал сторониться сослуживцев, старался мало бывать дома, боялся, что кто-то вдруг заподозрит его в болезни, и тогда его ждет лечение в психбольнице. Успокаивало только, что чудеса случаются на свете. Вон и по телевизору, как специально, показывают передачи о необъяснимом и таинственном. Эти передачи шли и раньше, просто на них не обращалось внимание.
И вот вчера случилась еще одна встреча. Андрей, проработав до позднего вечера, прогревал машину. Вдруг что-то, похожее на шелест листьев, прошуршало у уха, в сознании прозвучали слова: «Тебя ждет дед…». Машинально бросив взгляд в сторону звука, увидел за дверным окном маленький черный шарик. Он висел в воздухе, затем, отчетливо видимый в свете уличного освещения, медленно поплыл на противоположную сторону автостоянки. Шарик остановился и, как показалось, упал на землю. Андрей выскочил из машины, побежал к тому месту, но ничего не увидел.
Посмотрев в сторону своей машины, увидел улыбающихся с плаката детей – «новое поколение Югры». Стоп! Справа – театральный комплекс, слева – военкомат. Андрей понял, что именно на этом месте стояла его машина во время всех встреч с дедом. В радостной догадке он бросился к автомобилю и перегнал его на указанное место. Стал ждать. Наконец, оглянувшись в очередной раз, увидел деда. Чтоб не спугнуть таинственного гостя, Андрей решил молчать. И вот в тишине зазвучали слова: «Нучка, мой нучка учиться, Люпа Вокулова, мой нучка савтра ната тут». Андрей утвердительно кивнул головой, на всякий случай спросил: «Зачем?» Дед поднес руку к груди, сказал: «Тут польна. Нучка мой Люпа Вокулова, ната савтра тут». «Не переживай дед, сделаю…», – но деда уже не было.
С утра Андрей обзвонил студенческие отделы кадров учебных заведений и нашел студентку третьего курса Югорского университета – Любовь Сергеевну Вогулову. Созвонился с ней, договорился о встрече, и скоро, очень скоро они увидятся. Поймет ли она его? Этот вопрос беспокоил его целый день.
В условленное время он был у студенческого общежития. На крыльце стояли две девчушки, увидев человека в милицейской форме, сами подошли к нему. «Здравствуйте, Вы Андрей Петрович? Я – Люба», – сказала одна из них. «Здравствуйте, очень рад знакомству. Наш разговор будет на не совсем обычную тему. Он будет о Вашем дедушке. Вы должны меня выслушать. И я хотел бы рассказать только Вам одной…» – так, сбиваясь и волнуясь, Андрей начал свое объяснение. Надя, не заметив никакого подвоха и опасности для своей подруги, запомнив номер машины, ушла в общежитие.
…Люба внимательно слушала. Ей не нужно было долгих разъяснений и просьб поверить в то, что случилось. Выслушав сбивчивый рассказ Андрея, спросила:
– Мне сейчас нужно встретиться с дедушкой?
– Да, сейчас.
– Ну, тогда поехали.
Место на автостоянке, где проходили встречи Андрея с дедом, было свободным. Поблизости машин тоже не было. Андрей спросил у Любы, не передумала ли она, девушка твердо ответила: «Нет!», и он, оставив ее, ушел в здание милиции.
Люба стала ждать и в какой-то момент почувствовала Его присутствие. Боясь выдать свой страх, ниже опустила голову, напряглась, давая тем самым понять о том, что она чувствует присутствие своего прадедушки. И тут зазвучала родная мансийская речь: «Агикве, ам нангын ляххал тотнэ магыс вовыслум… Доченька, я тебя позвал, чтобы ты знала и рассказала родственникам, что мы есть…».
И Савелий, тот прадед, что был репрессирован в 1937 голу, поведал правнучке свою историю.
III.
…Савелий со своей большой многочисленной семьей жил на Горностаевой реке. Его деревня в три дома называлась Нярпавыл. Отдельными домами жили сыновья Дмитрий и Алексей с семьями, хозяйство же было совместным. Зимой промышляли зверя, на лето выезжали на Обь. Там у них были свои плавные пески. В последние годы присматривать за домами оставался отец Савелия – старый Никита с кем-нибудь из внуков, кто мог уже самостоятельно управляться с запорами на речках. На Обь выезжали до 1920 года, потом стало опасно. В лесу объявились незнакомые люди, манси их называли «оям рущит» – «беглые русские». Савелий не понимал, от кого они бегают и скрываются в тайге, для него все русские были равны. Он относился к ним с боязливым почтением, никогда не перечил. Обычно незнакомцы спрашивали еду и одежду, взамен обязательно что-нибудь давали: серебряное колечко, крестик или иконку. Но однажды по пути с Оби в верстах ста от дома русские, грозя оружием, забрали у него лодку-калданку. После этого случая семья перестала выезжать на Обь.
От двоюродного брата Савелий слышал, что зимой 1919 года в деревне Яныгпавыл стреляли. Сначала приехали на лошадях русские из Березова. Они сказали жителям теплее одеться и уйти подальше от деревни, сами же на оленной дороге, называемой еще «царской», устроили засаду. Вскоре показались другие русские, и началась стрельба. Сколько людей там было и сколько погибло, то неизвестно, но к вечеру жизнь в деревне шла уже своим чередом.
Деревню Савелия тоже посещали «беглые русские». Но чаще, пытаясь остаться незамеченными, они спускались вниз по реке в ночное время. Савелий, заслышав приглушенное рычание своих лаек, вскакивал с постели, подбегал к окну, выходящему к реке, и его взгляд сразу выхватывал из полусумрака белой ночи плывущий вдоль противоположного берега маленький плот. Обычно люди сплавлялись по двое-трое. Савелий терялся в догадках: от кого они прячутся и как попадают в верховья реки? С севера и востока непроходимые болота, а через Урал поблизости есть только один перевал, от него до Горностаевой реки две дороги: старая, труднопроходимая, находящаяся в верстах семидесяти отсюда и новая, которая выходит к реке недалеко от его деревни. Почему же люди пробираются только старой дорогой? У Савелия было двоякое чувство к ним: с одной стороны, он искренне жалел их – раз скрываются, значит, боятся, а страх плохой спутник в жизни; с другой стороны, проникался все большим уважением к ним, терпящим непомерные трудности таежных переходов. Ему всегда казалось, что в тайге способны ориентироваться только местные жители…
Впервые незнакомцы появились в деревне Савелия значительно позже, в июле 1933 года. Их было двое, они вышли из леса. Несмотря на июльский зной, были одеты в длинные шинели, старые и истрепанные. Лица и руки до крови изъедены комарами и мошками. Изнуренные жарой, голодом и усталостью, мужчины еле держались на ногах. Савелий, унимая собак, показал им на дверь своего дома. Мужчины вошли, а он метнулся к костру, подкинул дров, подвесил котел с водой. Сказав женщинам приготовить еду, пошел к гостям. Но незнакомцы, упав навзничь на застланные оленьими шкурами нары, уже спали беспробудным сном. Весь день хозяин, оберегая сон уставших людей, следил за тишиной. Внуки, обычно вечерами собирающиеся у центрального очага деревни – у костра дедушки Савелия, вынуждены были развести костер-дымокур под горой у речки. Оттуда их шум не доносился до дома Савелия.
Проспали незнакомцы без малого сутки. На следующий день, отведав свежей ухи, мужчины ушли к песчаной отмели, долго купались-отмывались в заводи, стирали и сушили одежду. Время от времени пристально вглядывались в речную даль, изредка поглядывали на деревенских, наблюдавших за ними. После купания, тот, что постарше, подошел к сыну Савелия – Дмитрию и сказал: «Нам здесь нужно пожить дней десять, затем мы уйдем. Понимаешь?» Дмитрий, виновато улыбаясь, пожимал плечами. Подошел Алексей, из всех родственников он один мог изъясняться на русском языке. Незнакомец объяснил, что в течение десяти дней к ним должны подойти еще два человека, затем все покинут деревню. Он попросил, чтобы об их присутствии не знали за пределами селения. Алексей, как мог, как умел, заверил его, а затем на семейном совете с отцом решили: если деревню кто-нибудь посетит, то пришлые на время будут уходить на озеро, там есть охотничья избушка. Их будет сопровождать средний сын Алексея – Яков, он тоже немного знает русский язык.
У Дмитрия уже второй месяц тяжело болел сын Иван. Он не поднимался с постели, его постоянно знобило, он мучительно и подолгу кашлял. Один из русских внимательно осмотрел ослабленного, почти умирающего ребенка, погладил его по светленьким волосенкам, ласково произнес: «Выкарабкаемся, сынок», и пошел в верхний конец деревни, туда, где начинались покосы. Его долго не было, пришел с пучками разнотравья и начал готовить отвары. Днями и ночами он не отходил от больного, отпаивая его снадобьями…
Спустя неделю в деревне появились еще двое. Весь вечер все четверо просидели у костра, что-то рисовали на песке, обсуждали, иногда чуть громко, иногда переходя почти на шепот, порой доходило до споров. Когда с рыбалки приехал Алексей, русские позвали его в свой круг. Выслушав, он пошел к отцу: людям необходимы лодка и съестные припасы, уезжают они этой ночью, врач же остается в деревне до тех пор, пока не поправится сын Дмитрия.
Начались сборы. Жена Савелия с невестками сложили в берестяной короб свежеиспеченные хлеба, вяленую и соленую рыбу, сушеное мясо, соль и спички. В полночь трое мужчин, оттолкнув от берега лодку, отправились в путь… Врач пробыл в деревне еще с месяц, а в конце августа Дмитрий, благодарный за спасение сына сам сопроводил его в местечко, называемое русскими «Культбаза». Для манси оно звучало как Кульбаза, и они боялись нового поселка, построенного в местах, где им нельзя ступать. Они знали, что в далеком прошлом там, в реке жил Куль – властелин мира мертвых, он насылал болезни и смерть. Там где жил Куль, вода кружилась и пенилась, водовороты затягивали в себя даже лодки. Этот участок реки люди преодолевали со страхом и трепетом, подносили дань духу. Однажды, пожалев людей, с самого высокого неба спустилась птица Корса и схватила Куля. Она понесла его вдаль от реки, но он был тяжел и огромен, его хвост волочился по земле. Куль извивался, изворачивался, и вскоре упал на землю. Там, где он упал, появилось озеро – Куль тур, а где волочился хвост – речка, несущая свои воды из озера в реку. Много веков прошло, но вода в реке по-прежнему кружится и пенится…
Дмитрий знал протоку, по которой в половодье люди огибали запретный участок реки, по ней незаметно и миновал ставшее уже многолюдным село. Путь, который он преодолел туда и обратно, был в пятьсот верст.
В начале декабря 1937 года в деревне Савелия вновь появились русские. Они приехали на трех оленьих упряжках, каюрами у них были манси, один из них жене Савелия приходился двоюродным братом. Прибывшие именовали себя «Красный чум». В большом доме Алексея они собрали всех жителей Нярпавыл, рассказывали о событиях в стране, говорили о том, что дети должны обязательно учиться в школе и жить в интернате, привезли газеты и плакаты, затем поставили киноустановку и показали черно-белое кино. Взрослые и дети впервые видели, как на белом полотне беззвучно мелькали люди, улыбались, трудились, махали кому-то руками; впервые видели, что бывают дома, окна которых находятся друг над другом, и ломали голову: удобно ли это? Впервые видели транспорт, который может ездить без помощи оленей и лошадей. Много еще интересного и удивительного узнали жители деревни всего за один лишь день своей жизни…
Но наступило завтра – ясный, солнечный, морозный день. Утром по деревне разнеслась страшная весть: убили представителя «Красного чума». Савелий первым обнаружил убитого, вернее, висевшего на ветви расколотой молнией одиноко стоящей осинычеловека. Выйдя на рассвете из дома, долго присматривался к нему подслеповатыми глазами, казалось, что человек стоит и справляет нужду. Прошло время, и забеспокоился Савелий. Не зная, что предпринять, покашливая и покряхтывая, давая тем самым знать о себе, он неуверенно засеменил в его сторону по его же следам – единственной тропке на снежном покрове. Подойдя ближе, узнал своего родственника. Несколько раз окликнул его, прежде чем осознал ужас случившегося. Не доходя метров пяти до висевшего, не зная, что предпринять, стал озираться по сторонам, затем, побежал в дом Алексея, туда, где разместились на ночлег представители Совета…
И мгновенно над семьей Савелия сгустились непомерно тяжелые свинцовые тучи, и словно не было вчерашнего дня, веселья, радости, удивлений. Словно не было мирной жизни, которой жили люди на этом месте уже не одно столетие. В один миг жизнь большого семейства рухнула, подобно дереву, в секунды сраженному молнией. Напрасно Савелий пытался доказать, что след, ведущий к осине, был единственным, значит, человек сам наложил на себя руки, но его слова никто не слышал. Напрасно пробовал рассказать о том, что с вечера родственник жаловался на мучительные и невыносимые головные боли, но эти слова не были услышаны. Уже к полудню, обливаясь слезами, женщины прощались со своими мужьями, сыновьями, внуками, обвиненными в убийстве. К трем оленьим упряжкам, по велению советчиков, добавились еще четыре – упряжки Савелия, Дмитрия, Алексея и восемнадцатилетнего Якова.
Сначала арестованных доставили в Березовскую тюрьму, в начале января 1938 года они были уже в Остяко-Вогульске. Савелий от всего сердца надеялся, что здесь их оправдают и отпустят домой, он искренне верил, что в городе начальство намного грамотнее и справедливее. Несколько раз его вызывали на допрос, следователь по фамилии Русов, стуча по столу кулаком, задавал один и тот же вопрос: «Кто первым сказал убить представителя Совета, кто организатор преступления?» Савелий, дрожа от волнения и страха, отвечал: «Нет-нет, сам, сам…»
С сыновьями и внуком их держали в разных камерах, виделись они всего несколько раз, мельком. Встречались взглядами, полными тоски и отчаяния, поддержки и любви. Много было разных людей в тюрьме: русские, ханты, коми, и, наверное, и другие. Савелий встречал земляков-манси, родственников, ему очень стыдно было представать перед ними в образе врага народа, но лишь разговорившись, выяснялось, что совесть у всех была чиста.
Для Савелия и всех, кто делил с ним участь, все, что вчера казалось обычным и обыденным предстало вдруг сказочным, волшебным, чарующим. Сто раз он низко поклонился бы жене за ее каждодневные заботы о семье, целовал и баловал бы внучат, говорил бы хвалебные слова сыновьям. Многое не успел сказать, сделать, показать. Смогут ли внуки найти мужские молельные места, совершат ли правильно обряды? Найдут ли в тайге многочисленные петли и капканы, сумеют ли прокормить родных? Вовремя ли установят на реке запоры, не выпустят ли рыбу? Сохранят ли свое небольшое поголовье оленей? Много было вопросов, воспоминаний и снов, но была и явь: допросы, пытки, голод и холод.
Самым страшным и тяжелым, а для многих отчаявшихся и долгожданным, стал день – 21 января 1938 года. Людей, выстроив в шеренгу, из тюрьмы повели к овощехранилищу. Все, более ста человек, знали, что это их последний путь по родимой земле. Савелий шел в середине колонны-очереди, искал родных. Глаза отчего-то сильно слезились, руки и ноги дрожали. Идущий впереди мужчина, вдруг схватившись за сердце, упал на колени, затем завалился набок. Подбежавшие конвоиры, пытаясь поднять, сказали: «Готов», и оттащили его в сторону. Ошеломленный увиденным, Савелий оглянулся, словно ища объяснения увиденному. Шедший за ним худой высокий светловолосый человек с улыбкой произнес: «Ничего, дед! На том свете встретитесь». Улыбка русского человека вернула Савелию спокойствие, и он рассудительно стал готовить себя к вхождению на тот свет. Расправив плечи, приняв смиренное выражение лица, он мысленно стал прощаться со всеми родственниками, с охотничьими и рыбными угодьями, лесами, реками, озерами, благодарить за счастливую земную жизнь всех духов-покровителей. Он уже слышал одиночные выстрелы, крики, плач, рыдания; войдя в овощехранилище, уже видел, как к каждому обреченному подходили их палачи, приставляли к затылку наган, и люди, как подкошенные падали навзничь. Происходящее словно потеряло свою реальность. Савелий был уже в другом мире: видел мать, которая с радостью готовила удобное место на оленьей упряжи своему сыну. Рядом, на других оленьих упряжках, в добротных малицах, восседали, готовые тронуться в дальний путь и поджидающие отца, сыновья Дмитрий и Алексей, внук Яков…
***
Наступила тишина. Люба, наконец, оглянулась на заднее сидение, но там уже никого не было. Ее охватило отчаяние: ведь она так и не успела увидеть прадеда, сказать что-то, спросить… Слова. Нужны ли они? Сердце разрывалось от жалости, сострадания, обиды за тех, кто погиб, казалось бы, в мирное для себя время. Все свои невысказанные слова, не свершившиеся надежды и чаяния, чувства и мысли люди унесли с собой.
Люба вышла из машины и пошла по улице Мира. Сквозь слезы она видела радужное свечение многочисленных огней ночного города. И это казалось ей салютом в честь безвинно убиенных. Салют был без залпов орудий, вместо этого откуда-то из-под земли доносились и доносились стоны.
IV.
За годы репрессий на территории Остяко-Вогульска было безвинно убито 923 человека. Похоронены на старом заброшенном картофельном поле в треугольнике улиц Ленина, Мира и речки Вогулки.
Много лет прошло с тех пор. Люди покоятся в братской могиле, увенчанной огромным памятником – современным зданием из стекла и бетона, названным концертно-театральным комплексом.
Назад в раздел
