Коми повесть 1960-80-х годов

1960-80-е гг. — тот этап развития литературы, когда в ней ярко выразились противоречивые начала, характеризующие жизнь советского общества этого периода. С одной стороны, вдохновленная идеями оттепели, литература стремилась встать на собственно художественный путь развития, с другой — неизбежно несла в себе  противоречия исторического развития общества,  искажающие ее  естественную эстетическую стезю. И совершенно справедливо отмечают современные исследователи, что “без опыта шестидесятничества культурные изменения во второй половине ХХ века вообще непредставимы”.[1]

Социальный и нравственный опыт войны, а также идеи оттепели стали  той почвой, что взрастила

литературу 60-х годов. Общество меняло важные ценностные ориентиры; литература заново рассматривала отношения человека с миром, оценивала движущие силы истории. Обретенный исторический опыт формировал новый уровень художественного сознания. Ощутимо менялась картина мира. В этот период в коми литературу вошло новое поколение прозаиков: Г.Юшков, И.Торопов, П.Шахов, Н.Куратова, Е.Рочев, М.Игнатов, В.Безносиков и др.; в последующем они стали определять основные тенденции развития прозы. Сознание писателей этого поколения определялось новыми ориентирами — “... не столько на мир общественно-индустриальных ценностей, связанных с теми или иными идеальными программами и моделями гражданского политического и экономического обустройства общественных структур, сколько на мир ценностей первичных личностно-экзистенциальных, исходных в своей нравственной безусловности”[2]. Это обусловило приоритет духовных, нравственных начал; социальные аспекты оттеснялись морально-этическими.

Живой интерес к движению жизни, неподдельное внимание к человеческой личности во всех ее проявлениях определили своеобразие художественного облика прозы. Именно эти обстоятельства обеспечили, несмотря на ряд противоречий, художественную жизнь коми прозе 60-80-х годов. Г.Юшков, И.Торопов, П.Шахов, Е.Рочев, Н.Куратова, столь разные в своих творческих устремлениях, создавали художественно-эстетическое полотно жизни. Вероятно, живое многообразие жизни, вошедшее в литературу, определило особенности поэтики повести, характеризующейся широтой и разнообразием семантики. И справедливо утверждение Г.В.Беляева о том, что “нет возможности построить систему жанровых разновидностей повести, которая бы в точности соответствовала всему спектру тематических, содержательных, художественных жанроопределяющих начал”[3].

Повесть 60-80-х годов, словно освободившаяся от пут, стремилась к правдивому отражению действительности. При утвердившемся одностороннем взгляде на советскую литературу 1930-50-х годов как на ангажированную (хотя столь категоричные утверждения, как и обратные, не способствуют воссозданию объективной картины развития литературы), советская литература 60-80-х годов в силу неоднородной природы своей эстетики не получила столь однозначной оценки в современном литературоведении. В литературе, сформировавшейся в период оттепели, исподволь было заложено стремление к объективному, правдивому изображению жизни; наряду с тенденциями идеологической зависимости, в литературе наблюдалось подспудное стремление заглянуть в глубины жизни, акцентировать внимание на ее сущностных проблемах. “Гижны к?, веськыда нин гижны. Ол?мт? мичм?д?мыд вичко? клуб восьт?м кодь ж? — т?лк ни сл?й” (Если писать, то писать правду. Приукрашивать жизнь — все равно что в церкви клуб открыть — ни складу, ни ладу. Здесь и далее перевод подстрочный.), — “пишет” в своей исповеди Анна Конакова, героиня повести Г.Юшкова “Вилядь сиктса ань” (Женщина из села Вилядь, 1964), словно высказывая формирующееся творческое кредо литературы.

И концептуально значимое положение о герое прозы как основе жизни — “стройной, продуманной и последовательно развиваемой нравственно-философской концепции о людях, как “опоре жизни”, о людях “живых душах”[4], — абсолютно верно отражает направление художественных поисков прозы. Известный ряд героев — Федор Мелехин (цикл повестей и рассказов И.Торопова), тётка Аксинья (повесть П.Шахова “?ксинь ть?т” (Тетка Аксинья, 1974), Парма Ёгор (повесть Ю.Васютова “Парма Ёгор”, 1972) и др. — впоследствии в силу особенностей социальной рецепции получивший идеологическую акцентацию, имеет  вместе с тем и глубокие общехудожественные традиции и в общем выражает органичное для народной культуры тяготение к идеальному. Характерология положительного героя имеет глубокие корни в народной культуре.

Внимание к человеку, стремление увидеть движение времени, поступь истории в конкретной человеческой судьбе сообщает прозе ту художественную энергию, что сближает ее с природой истинного искусства. Повесть как бы осознала значимость духовной основы жизни и стала стремиться к исследованию нравственного мира героев. Идеи “оттепели”, отказ от жестких идеологизированных подходов определяют новое отношение литературы к человеку; она стремится утвердить духовную мощь и силу человека в многообразии и красоте жизни. Так, довольно прямолинейно высказано неприятие жестких идеологизированных норм, насаждаемых обществу, в повести М. Игнатова “Меным быть кол? мунны” ( Мне обязательно надо идти,1969). “Мыйла сiй? пыр к?сй? кыдзк? торъя нин ёна й?зс? юклыны : эн п? нак?д другась?й, эн зiль?й матыстчыны, сёрнит?й с?мын удж йылысь?! А к?н н? эськ? сiй? визьыс, кытч?дз позь? матыстчыныс?, а кысянь водз?с? сэсся оз? Дай вермас оз лоны?...” (Почему он всегда как-то особенно резко хочет людей разделить: с ними не дружите, не старайтесь сближаться, разговаривайте только о работе?! А где эта линия, до которой можно сближаться, а после которой дальше уже нет? Да и может ли такая быть?...)  — размышляет главный герой произведения. Повесть сопротивляется жесткой регламентации жизни, пытаясь проникнуть в ее бесконечные глубины.

  В литературу смело входят реалии живой повседневности. Писатели не боятся показать героя в минуты душевной слабости, моменты раздумий, в непростые периоды принятия решения. Образ героя как бы  освобождается от функциональной семантической наполненности; его позиция и ролевая функция уже не столь определенны. Авторы уделяют особое внимание суете повседневности, этим подчеркивая “человеческую” суть героя. В повесть входит сама жизнь с ее непредсказуемой противоречивостью. “...Ол?мт? ол?мыд п? абу потш?с вом?н вудж?м, а абу и эм. Шогад усьлан и чуж?м тырнад нюмдылан — быдторс? т?длан. Шуны к?, и меным эз кокни пуд усь. Но юалас к? кодк?, мый ол?м п? бара олiн, кужа эськ? вочавидзныт?. Морт ол?м!” (Жизнь прожить — не через изгородь перевалить, так оно и есть. В тоску впадешь, и улыбнешься во все лицо — все познаешь. Признаться, и мне выпала нелегкая доля. Но если спросит кто, что за жизнь прожила, я бы сумела ответить. Жизнь человеческую!) — словно подводит итог главная героиня повести Г.Юшкова “Вилядь сиктса ань” (1964), размышляя о своей судьбе. “Морт ол?м кодьыд немтор ж? нин абу” (Нет ничего подобного судьбе человека), — поражается глубине трагических и драматических противоречий жизни Парма Егор, герой одноименной повести Ю.Васютова. Повесть как бы осознала самоценность жизни; для нее характерно внимание к непосредственному течению жизни, стремление разглядеть в ее стихийном движении некие внутренние закономерности, сущностные связи. “Мый сэсся сирасин ть?т дорас? — дивитiгмоз шулас г?тыр. — Мый помала мунан?... Тэныд этша нормальн?й й?зыс? Ме талун в?лi коммунистическ?я уджалысь бригадаын. Бригадирысл?н, кызь сизим ар?са зон, орден нин эм. Ветлы, гиж най?с” (Что пристал к тете? — неодобрительно говаривала жена. — Зачем постоянно ходишь? ... Мало тебе нормальных людей? Сегодня я была в бригаде коммунистического труда. У бригадира, двадцатисемилетнего парня, уже есть орден. Сходи, напиши о них), — выслушивает резонные упреки герой повести П.Шахова “?ксинь

ть?т” ( 1973). Однако в настойчивом внимании героя (и автора) к импульсивному характеру тетки Аксиньи, ее непредсказуемым, порой странным поступкам — желание разобраться в сути характера людей, что составляют основу самой жизни; в личностно-индивидуальном облике героев писатели стремятся открыть противоречивую суть характера. И неспроста тётке Аксинье  противопоставлен  молодой орденоносец, бригадир бригады коммунистического труда. Как бы подспудно зреет мысль о том, что магистральные законы жизни развиваются не по социальным, идеологическим схемам: основную ценность жизни составляют люди. И вполне справедлива мысль Г.Белой о том, что проза 60-70-х годов “всегда была скрыто полемична”[5].

Повесть углубляется в гущу жизни, открывая основы извечной мудрости, что формирует народное мировоззрение. “В целом художественно-филологическая мудрость — разновидность житейской мудрости, и она, как правило, не выходит из рамки взаимоотношений между людьми: “Я и они”, “Я и мы”, “Я и он, она”, “Я и ты”[6], отмечают исследователи. Видимо, именно тяготение к исследованию основных законов бытия, органичная связь с основами жизни и стала залогом эстетической состоятельности прозы этого периода. Повесть 70-80 годов сумела наполниться  бытийным  смыслом,   значением,  выработать  то,  что

исследователи называют “глубинной схемой текста, тканевой подосновой мира, отправным онтологическим лексиконом, дающим и автору, и читателю возможность быть”[7]. Ведь наблюдения Г.Юшкова, характеризующие особенности национального характера и мировидения, напряженное внимание П.Шахова к духовным исканиям современника, стремление Н.Куратовой в перипетиях женских судеб открыть загадку непростого женского счастья несут в себе онтологический смысл, обнаруживая некие общие закономерности, что формируют вечную и обновляющуюся основу жизни.

Конфликт из сферы социальной уходит в сферу житейскую, проникая в этическую глубь. “Деревенская проза изменила качество, духовно-эмоциональное богатство потока своей информации. Это очеловеченная, неотчужденная информация. Ее голос был “тих”, задумчив, ее дерзания были сдержанны, но сколько оборванных нитей, взаимосвязей между человеком и природой, современностью и прошлым вдруг восстановилось, окрепло”[8], — пишет В.Чалмаев, характеризуя прозу этого периода. Видимо, сама жизнь конца 60-х-начала 80-х годов с внешней сглаженностью, стремлением к гармоничным формам при глубоко скрытых противоречиях оживала на страницах повести. “... Их мироконцепция как раз и исходит из того, что жизнь — неопределима. Жизнь дороже и мудрее идей, принципов, целей и смыслов. Такая, как есть, — другой не дано. Вот эта, ускользающая, убегающая, утекающая, не оставляющая тени...  Прелесть и глубь, свет и грусть существования как такового — вот что предложили нам философы жизни. При всей внешней “кротости” этой программы, при всей кажущейся “недемонстрированности” ее — она, в сущности, бросает весьма дерзкий вызов тем доктринам, от которых отказывается, она весьма демонстративна в настоящей литературной ситуации”[9],— к такому заключению приходит Л.Аннинский, размышляя об особенностях прозы периода застоя.

Неспроста настойчиво стал звучать в повести мотив кровной связи героев с родной землей. Так, словно возвращается к своим истокам Константин, герой повести Н.Куратовой “Радейтана, муса” (Что любимо, мило, 1972): приезжает в родную деревню, встречает свою первую любовь. Подводя “предварительные итоги”, герой повести П.Шахова “Вежон кежл? том кад?“ (На неделю в юность, 1971) Вениамин, давно живущий вдалеке от родины, все же одной из главных своих ошибок считает невозвращение в родную деревню. Этот тип характера, сложившийся в повести 60-80-х гг.,позже, во второй половине 80-х, позволил писателям выявить тревожные тенденции отчуждения человека от родной земли.

Дать объективную оценку советской литературе периода застоя мешает и то обстоятельство, что современное общество, переживающее этап общего остро негативного отношения к советскому периоду истории своего развития, еще не готово к тому, чтобы адекватно оценить и осмыслить позитивные его стороны, несомненно, имеющие место быть. Именно это обусловливает и определенную противоречивость оценки литературы периода застоя, не позволяя исследователям создать истинно объективную картину развития литературы: не только выявить тенденции, вульгаризирующие художественный поиск литературы, но и обнаружить тот глубинный слой художественного текста, что наполняет его истинным значением. Так, поиск подобного рода аргументации заявлен и в следующем утверждении Н.Л.Лейдермана: “Но именно в литературный период, именуемый семидесятыми годами, достигли творческой зрелости, создали выдающиеся произведения Чингиз Айтматов и Юрий Трифонов, Сергей Залыгин и Василь Быков, Юрий Бондарев и Виктор Астафьев. А рождение эстонской иронической прозы? А расцвет литовского романа “внутреннего монолога?” А многообразие грузинского эпоса?...”[10]. И вполне резонно формулирует вопрос Г.Белая: “...разве литература, которою мы были живы в 60-70-е годы, не имела серьезных и общих этических идей”[11].

При негативном отношении к художественному опыту советской литературы остается неактуализированным такой важный фактор, как наличие общечеловеческого субстрата в социалистической культуре. И, видимо, художественную жизнь литературе периода застоя обеспечила именно глубина связей ее с народной культурой, народным миропониманием, с христианской моралью.

Прозу периода застоя неизменно вдохновляет некое светлое начало, что сродни мотивам утопического характера (что было кардинально разрушено в годы “перестройки”:  контрастная эстетика так называемой “чернухи”). Особенности подобного мировидения связаны с недостаточно развитым реальным взглядом на действительность, вскрывающим глубинные корни явлений и процессов, а также отсутствием ярко выраженного критического, негативного отношения к жизни. Это обстоятельство позволило некоторым современным исследователям вести речь о наличии мифического взгляда на действительность, характеризующего литературу 60-80-х годов[12]. Однако эстетика подобного типа имеет корни в традициях народной культуры, и, в сущности, оптимистический, светлый, утверждающий пафос, генетически близкий народному мироощущению, устному народному творчеству, был в литературе советского периода (особенно в годы застоя) подменен идеологизированной концепцией.

Отмечая как одну из наиболее характерных особенностей литературы советского периода “опережающее, авангардное изображение жизни такой, какою она может и должна стать”[13], В.И.Тюпа приходит к выводу: “Реалистический “авангардизм”, зародившийся в русской литературе (восходящий еще к соловьевскому тезису “замечать в том, что есть... задатки того, что должно быть”) и утверждающийся в ней, в лучших произведениях, свободных от эпигонства и иллюстративности, не всегда приемлемых с позиций официальной литературной политики соответствующего периода, явился одной из наиболее значительных ипостасей новейшей парадигмы художественности — парадигмы, определяющей лицо искусства ХХ века”[14].

Итак, стремление к идеальному, совершенному стало той концептуальной основой, что определяет художественные поиски литературы 60-80-х годов (в постсоветской литературе стало явно ощущаться недостаточно развитое подобное художественное начало. Один из героев пьесы П.Шахова “Кыдзи тiянлы овсь?“ (Как вам живется, 1990 ) говорит: “А век ж?, к?ть мый тi эн шу?й, меным, меным — му бердын уджалысьлы, кол? веритны кодлык?“ (А все же, что бы вы ни говорили, мне, мне — работающему на земле, надо кому-то верить). С этим обстоятельством связаны и генетические корни концепции положительного героя, получившей широкое распространение в литературе данного периода. Утверждение подобных тенденций порой принимает дидактические формы. Некоторая назидательность, поучительность характерна для определенных произведений, “разрабатывающих” характеры положительных героев. Так, повесть Г.Юшкова “Вилядь сиктса ань” (1964), создающая яркий образ героини, оканчивается следующими словами: “Т?д?мысь, татш?мъяс вылас и сулал? миян муным” (Конечно, на таких и держится наша земля). Вместе с тем повесть стремится углубить правду характеров, приблизиться к реальности. Так, при непременной акцентации черт, выражающих социально активную позицию положительных героев,  художественное воплощение характеров оказывается богаче и глубже. Подчеркивая такие доминантные черты характера тетки Аксиньи (повесть “?ксинь ть?т” (1974) П.Шахова), как честность, открытость, наступательность, автор видит и их противоречивый характер. “Кыза ну?да” (Толсто веду), — говорит о себе Аксинья. “Сылы воча шу?мыс изй? чужй?м кодь ж? и эм — ачыд дойман” (Перечить ей — все равно что в камень пнуть: самому будет больно), — отмечает автор.

Несмотря на стремление к созданию целостной картины мира, утверждению концептуально значимой мысли о прочной духовной основе бытия, в повести постоянно дает о себе знать то самое противоречие, что открывает истинную, правдивую суть жизни. Оно таится в особенностях мироощущения героев, в их непростых отношениях с миром. “...Коллизия разрыва на месте искомой духовной, жизненной связи (человека с миром, а элементов мироустройства между собой) типичная для литературы “застойной” поры”[15], — отмечает М.Липовецкий. Так, крушение семейного счастья, переживание мучительного периода творческих поисков, одиночество Василия Вадорова, героя повести П.Шахова “Л?з патефон” (Синий патефон, 1985), характеризуют не только состояние духовного кризиса героя; неустроенность Василия Вадорова, его вечное несогласие с   миром выражают то нездоровое состояние, что переживает советское общество в целом. “ ... Юрп?ла ол?м, мися, олам и код т?дас, дыр-? на кутам” (нескладной жизнью живем и, кто знает, долго ли еще так будем), — размышляет Анна Конакова, героиня повести Г.Юшкова “Вилядь сиктса ань” (1964), и хотя ее переживания связаны с частным случаем, он открывает некие сущностные скрытые тенденции жизни.

Думается, метания Тольчи Ваня, героя повести П.Шахова “Мыйла олам, мыйла колам” (Зачем живем, зачем нужны, 1976), его трагикомичный “япон лун” и выспренные, комичные диалоги — это не только стремление понять самого себя, но и выражение некоего общего духовного неблагополучия жизни, ощущаемого им. “Видз?длан ывла вылас, сiй? ж? миян деревня вылас да т?дт?м мортыдлы чайтсь? ставыс мича?н да бур?н, шуам, бытть?к? г?г?р бур, к?ть кык дор вур, а вуран к? и резьдас-потласяс ставыс” (Посмотришь вокруг, на ту же нашу деревню и незнакомому человеку кажется все красивым и хорошим, скажем, будто все вокруг ладно, хоть сшей два края, а если сошьешь — разойдется-порвется все), —  говорит Тольчи Вань.

Неспроста с образом могучей северной реки Печоры связаны определенные ощущения и переживания героя. С Печорой связано родовое ремесло Тольчи Ваня — рыболовство; она — не только источник жизни: с ней герои соединены и духовными узами. “Печора — мам?”, — поэтично обращается к ней Тольчи Вань, делясь тревогами и нерешенными проблемами. Строгая регламентация государством отношений припечорских жителей с Печорой, унизительный контроль и запреты рыболовства нарушают состояние духовной гармонии героев, грубо вторгаясь в сферу естественных связей их с родной природой. Человек теряет чувство родственной связи с природой, государство разрушает естественные, нерасторжимые отношения, и это чувство потери глубоко переживают герои.

В сущности, дилогия Е.Рочева (повести “Батьл?н ордым” — Тропа отца, 1971, “Дзолюк” — Малышок, 1980), в свойственной ему лирической и ироничной манере изображающая жизнь оленеводов, особенную красоту тундры, открывала непростой процесс отчуждения героя от лона природы,  чувство единения с которой составляло основу его жизни. Эти тенденции, в силу социально-исторических особенностей времени несколько прямолинейно отраженные в романе В.Юхнина “Тундраса бияс” (Огни тундры, 1957), в произведении Е.Рочева находят своеобразное художественное воплощение: это и лирически-трепетное восприятие тундры, и переживание героем нарушения ее экологического состояния, и глубоко драматичное осознание Виктором Каневым собственной отчужденности от тундры, связанное с объективными законами развития цивилизации. Нечто подобное ощущают и герои повести И.Торопова “Арся сьыланкыв” (Осенняя песня, 1976). Тоска по уходящему, ощущение разрушающихся органичных связей человека и природы выражаются в словах Райды: “... мед мортыслы кага дырсяньыс йиджисны вирас природал?н чорыд законъясыс” (... чтоб человеку еще в младенчестве вошли в кровь суровые законы природы).

В художественном постижении мира природа играет особую роль: осмысливая отношения человека с природой, повесть не только выявляет своеобразие духовного мира героев, но и вырабатывает общий, целостный взгляд на мир как на естественное и гармоничное целое. Неспроста Питирим, герой повести И.Торопова “Арся сьыланкыв” (1976), находясь в таежной глуши, наедине с природой, чувствует необходимость в нравственном осмыслении своего непростого жизненного опыта. “В?л?мк?, тай? мирас ни ?ти в?ч?мтор дзик?дз выл? оз вош, а кыдзк? да мыйк? аслыд ж? и б?р вочк? сёр?нджык, бур?н ли лёк?н вочк?“ (оказывается, в этом мире ни один поступок не пропадает бесследно, а каким-то образом по тебе же и бьет позже, по-хорошему или по-плохому бьет), — размышляет он. И не случайно в устах Поликарпа, героя повести Г.Юшкова “Ловъя лов” (Живая душа, 1975) звучит мысль о том, что для человека нравственным эталоном является солнце: “А вежавидзны эськ? кол?, мед нюмъял? в?ч?мторйыд, а оз б?рд кыз синва?н. Сэки аслыд кык долыд. И шондi паныдыс лысьтан видз?длыны. ?нi ?д шондiыс и енмыс” (А совестливым надо быть, чтобы улыбалось сделанное тобой, а не плакало горькими слезами. Тогда себе дважды веселее. И встречь солнцу  посмеешь взглянуть. Сейчас ведь солнце и есть бог). Отождествляя ритм жизни главного героя с жизнью природы (“Шондi да Парма Егор — бытть? кык вок: тш?тш садьм?ны, тш?тш вод?ны, век уджал?ны и уджал?ны — Солнце и Парма Егор — словно два брата: одновременно просыпаются, одновременно ложатся, постоянно работают и работают), повесть Ю. Васютова “Парма Егор” (1972) также выражает цельное восприятие мира.

Духовный опыт войны осмыслен повестью в основном через материал, имеющий автобиографический характер; горький опыт военного детства непосредственно вошел в литературу. “В мелехинском” цикле И. Торопова (повести “Регыд дас квайт” (Скоро шестнадцать, 1971), “Но-о, биа бордъяс!...” (Ну, залетные!..., 1972), “Тiянлы овны водз?“ (Вам жить дальше, 1975), “Видза колян, мушкетер!” (Прощай, мушкетер! 1977), в лиричных повестях Н.Куратовой (Батьяс йылысь висьт” (Повесть об отцах, 1969”, “Б?б?нянь к?р” (Вкус клевера, 1983), А.Ануфриевой (“Майбыр” — Счастливая, 1982) и др. не только достоверно изображена суровая правда реальности, но и открывается духовный мир поколения, которое, познав в детстве опыт войны и ощутив глубину социальных и исторических противоречий, формировало качественно новое сознание общества.

Постепенно автобиографический материал, занимающий столь значительное место в художественном развитии повести, насыщается более глубокой семантикой. Особую художественную функцию получает в повести П.Шахова “Л?з патефон” (1985) сюжетная ветвь о синем патефоне, имеющая автобиографический характер. Мысленное возвращение в детство, воспоминания о памятном синем патефоне и событиях, связанных с ним, становятся для Василия Вадорова, главного героя повести, своеобразной отправной точкой в размышлениях о собственной судьбе. Болезненно рефлексируя и подвергая себя строгому нравственому суду, Вадоров как бы постоянно сохраняет в своем сознании образ того подростка военного времени, нравственный мир которого был по-детски прост и ясен. Условия войны вынуждают раньше срока вступить в взрослую жизнь Зину, героиню повести Н.Куратовой “Б?б?нянь к?р” (1983), но ее непростой житейский опыт получает нравственное осмысление.

В повести становится все более отчетливым стремление понять прошлое, осмыслить накопленный опыт. Общество, пережившее определенный этап своей социальной и нравственно-психологической истории, испытывало необходимость в его осмыслении, подведении своеобразных итогов. Писатели актуализируют память героя; обращаясь к ретроспекциям, герой как бы пытается выявить нравственную основу жизни, объяснить несложившуюся линию своей судьбы. Мучительно рефлексируя, размышляют о своем жизненном опыте герои повести П.Шахова “Вежон кежл? том кад?“ (1971), решая на “своем ли пароходе” они плывут. Нравственную необходимость осмыслить свой жизненный путь ощущает и герой повести Н.Куратовой “Радейтана, муса” (1972). Вполне правомерно Г.В.Беляев выделяет повести подведения итогов жизни[16]. Жанр подобных произведений А.Г.Бочаров определил как роман (повесть) “предварительных итогов”[17]. В этих попытках выражается стремление прозы обратиться к истокам, исследовать историю формирования духовного опыта народа, выявить обстоятельства, формирующие его. Думается, верно подмечено исследователями, что “... оглядывание назад, припоминание бывшего и даже небывшего было умножением жизни, усилением бытийного звучания”[18]. “Бытийное  звучание” повести конца 60-х -начала 80-х

годов углубляет ее семантическое поле, составляя художественный  подтекст литературы. Повесть стремится уловить глубинные законы движения жизни; в стремлении постичь вечные законы бытия и заключается эстетическая притягательность литературы этого периода.

Непростой процесс переосмысления исторического опыта, что переживало советское общество, определило и развитие комплекса нравственных  проблем в прозе. Так, активное развитие в повести получил мотив вины, покаяния. Народ как бы пытался освободиться от груза моральной ответственности за применение жестких мер в годы войны, осмыслить роль государства в победе над  фашизмом. Неспроста размышления автора о Поликарпе, герое повести Г.Юшкова “Ловъя лов” (1975), для которого душевная чистота и гармония являются необходимым, органичным условием полноценной жизни, вызывают ассоциативную связь с матерью, перенесшей на своих плечах все тяготы войны и вдруг почувствовавшей необходимость сходить в церковь. Повесть как бы утверждала горькую мысль о вынужденном единстве народа и тоталитарного государства; противоречивость этого союза выражалась в глубине нравственных переживаний героев. “С?мын коланлун воис керка?с моз идравны-пельк?дны ловс?, и быд сэтш?м-татш?мтор ?нi кажитч? сэнi ёг-чир?н” (только наступила необходимость, как дом, очистить душу, и все такое-этакое сейчас кажется там мусором), — характеризует Г.Юшков состояние героини. “Мед. Война дырйиыс и б?рас яндзим эг т?длы... матькылi г?ригъяс?... да к?ть сыысь. Тшыг в?въясс?, конь?ръясс?, садь т?дт?г н?йтл?мысь да” (Пусть. Во время  и после войны стыда не знала... Матом ругалась во время пахоты... да хоть за это. За то, что бедных, голодных лошадей до исступления била), — словно исповедуется, объясняя сыну свой поступок, героиня. А Анна Конакова, главная героиня повести Г.Юшкова “Вилядь сиктса ань” (1964), испытывает необходимость в том, чтобы испросить прощения. “Война б?рас с?мын, кор эз нин ков ёна чорыда овны, кори энькалысь пр?ща штрапуйт?мсьыд. И эг куш энькалысь, мук?дыслысь кори и код?с кыдзк? дойд?ма лои менам” (Только после войны, когда уже не надо было очень жестко поступать, жить, попросила у свекрови прощения за то, что оштрафовала. И не только у свекрови, у других просила, кого каким-то образом обидела), — говорит она. Страдания юшковских героев выражают ту глубокую драму, что переживает народ, вынужденный в трудные годы войны принять насаждаемые сталинским типом руководства жесткие методы. И в повести И.Торопова “Регыд дас квайт” (1971) непростое восприятие Федей Мелехиным суровых методов руководства начальника участка Шуры Рубакина, душевное смятение Федора во время бунта вальщиков леса выражают сложный спектр морально-этических проблем, связанных с авторитарным стилем руководства.

В повести формируется тенденция к выявлению сущностных, закономерных связей и отношений, позволяющих объективно осветить некоторые аспекты прошлого и настоящего. В стремлении к исторической правде повесть тяготеет к тому, чтобы осмыслить отношения человека и государства, этические аспекты коллективизации. Если в повести Г.Юшкова “Пияна ош” (Медведица с медвежатами, 1969) мотив, связанный с коллективизацией и жесткими мерами по раскулачиванию, открывает один из аспектов нравственного мира героя, в его же повести “Воййыв турун, еджыд дзоридза” (Иван-чай с белыми цветами, 1972) автор стремится более глубоко исследовать характер спецпереселенца, подвергшегося раскулачиванию. “Сэки и сиктас шуасьны пондiсны, мый кулакыд п? уджалысь морт на, эз к? ачыс зiльмы, куш мудерал?м?н кулакад эз на во. Дерт, гусяпырысь на сэк тадзт? сёрнитiсны” (Тогда в деревне стали говорить, что кулак-то ведь работящий человек, если бы сам не старался, только хитростью кулаком не стал. Конечно, такие разговоры пока тайком велись ), — пишет автор.  И весомо звучат слова Гнеушева :”А сiй? меным и сiдз нин уджй?за, тiян государствоыд. Ме сэсся абу нин й?й. Но, ладн?, эн пыдди пукты. А к?съян к? т?дны, ыджыд ?бида в?сна ме тадзс? сёрнита. Эм менам правоыс?” (А оно, ваше государство, и без того у меня в долгу. Я уже не глупый. Ну, ладно, не принимай всерьез мои слова. Если хочешь знать, от большой обиды я так разговариваю. Есть у меня на это право?).

В отличие от литературы постперестроечного периода, активно обсуждающей эти проблемы, Г.Юшков в повести “Воййыв турун, еджыд дзоридза” (1972) пытается исследовать психологические аспекты этого феномена. Характер Гнеушева ограничен в словесном самовыражении; он открывается через высказывания второстепенных героев, проявляющих пристальный интерес к нему, и немногословные авторские характеристики. Избирая подобный способ формирования образа героя (более распространенный в коми прозе), автор стремится глубже понять психологические основы, формирующие его духовный мир.

Вглядываясь в жизнь, исследуя перипетии людских судеб, повесть пытается выявить непростые коллизии, составляющие нравственную основу жизни. “...Гашк?, таладор в?льн?й  свет вылас оз позь ?тилы дой в?чт?г м?дыслы радлунс? в?чны да?” (Может, на этом свете нельзя, не причиняя боль одному, подарить радость другому?) — задается вопросом Галина, героиня повести Н.Куратовой “Куим вожа тополь” (Тополь с тремя вершинами, 1983), переживая горький опыт своей жизни. И неспроста герой повести Г.Юшкова “Ловъя лов” (1975) проявляет   пытливый интерес к Поликарпу, стремясь познать этот психологический феномен.  “И кыдзи ме коддь?мыслы тшынасьны, сiдзи ж? нин, бурак?, сылы кол? кодк? водзын асьс? с?ст?ма видз?мыс. И мед, ен к? тай? кодк?ыс. Лёкыс таысь  некодлы, а бурыс пет?. Ассяньыс, Поликарпсянь” (И как нам необходимо курить, так и ему, видимо, нужно перед кем-то себя в чистоте держать. И пусть, если перед богом . Никому от этого не плохо, а хорошее, доброе исходит. От самого, от Поликарпа), — размышляет он.

Повесть стремится концентрировать внимание на духовной жизни героев, словно пытаясь постичь роль духовных начал в общей гармонии бытия. “?д кымын унджык аддзан ас г?г?рсьыд да кымын ёнджыка думайтан, — сымын сь?кыдджык овныт?...” (Ведь чем больше видишь вокруг себя и чем больше думаешь, — тем труднее жить...) , — словно  пытаются предостеречь Райду, героиню повести И.Торопова “Арся сьыланкыв” (1976). “Мед сь?кыдджык к? , сы пыдди тэ т?дан и кылан правдас?“ (Пусть труднее, зато ты знаешь и чувствуешь правду), — отвечает она. Непростой поиск истины, стремление познать себя и жизнь, постичь ее вечные нравственные устои насыщают внутреннюю жизнь героев. “Зачем живем, зачем нужны”, — задается вопросом Тольчи Вань, герой одноименной повести П.Шахова, и этот вечный, очень непростой путь к истине позволяет автору открыть некие онтологические закономерности, приблизиться к постановке общих, бытийных проблем.

В формировании качественно нового художественного сознания коми прозы значительную роль играет и комическое; в повестях П.Шахова, Е.Рочева, В.Безносикова развиваются иронико-юмористические тенденции, насыщающие эпически-лирическое изображение (повести П.Шахова “?ксинь ть?т”, 1974; “Мыйла олам, мыйла колам”,1976; Е.Рочева “Батьл?н ордым”, 1971; “Дзолюк”,1980, В.Безносикова “Св?якъяс” — Свояки, 1973; “Вильыш В?ръю — Шалая речка, 1977)[19]. “Насмешливость и ироничность “молодой” прозы является новым качеством в художественном мышлении рубежа 60-х годов. Второе рождение смеха после двух десятилетий “нудительной серьезности”  (М.Бахтин) имело огромное значение”[20], — справедливо отмечают современные исследователи. Комическое во многом способствует углублению реалистического видения жизни, формированию многостороннего взгляда на действительность. “Смех открывает в одном другое — не соответствующее, в высоком — низкое, в духовном — материальное, в торжественном — будничное, в обнадеживающем — разочаровывающее. Смех делит мир надвое, создает бесконечное количество двойников, создает смеховую “тень” действительности, раскалывает эту действительность”[21], — пишет Д.С.Лихачев. Некоторые исследователи рассматривают ироничность и как средство художественного обогащения прозы 60-70 годов, новый способ повествования в качественно иной прозе, новой эстетике[22]. “...Для создания новый формы” романа, — отмечает А.Бучис, — сначала необходимо было найти новый способ повествования... В первую очередь нужно было найти слово, которое преодолело бы стиль публицистической иллюстративности, официальной декларативности. Нужно было разрушить стилистическую одноплановость, которая вела к единообразию человеческих характеров и даже речи действующих лиц...”[23]. По утверждению А.Бучиса, эту роль сыграло ироническое, юмористическое слово, сочетающее “белое с черным, высокое с низким, серьезное с комическим”[24]. В коми литературе 70-80-х годов В.Н.Деминым было также выделено, наряду с романтическим и психолого-реалистическим стилевыми течениями, иронико-юмористическое стилевое течение[25].

“Да, ирония и скепсис славно поработали в нашей литературе, спасибо им. Они не дали - я опять же серьезную литературу имею в виду - романтике “шестидесятников” и скрытой патетике “деревенской” прозы превратиться в псевдопафос и умиленное преклонение перед “почвой”[26], - такую оценку дает современное литературоведение иронико-юмористическим тенденциям в прозе 70-х.

Ироничность связана и с аналитичностью прозы, её стремлением философски осмыслить закономерности развития жизни и роль человека в их формировании. Недаром в литературоведении существует утверждение, что “тесно связанным оказалось ироническое начало и с укреплением интеллектуальности

в прозе. Многое объединяет сатирическую манеру и интеллектуальную прозу: известная рассудочность, меньшая многосторонность образа. Сатира представляет собой уже оцененную действительность, а выражение уже оцененной действительности отличается от “стихийного”, “самодвижущегося” воссоздания жизни”[27].

В повести П.Шахова “Мыйла олам, мыйла колам” (1976) комическое исходит изнутри, оно сопряжено с мировоззренческим, философским началом произведения. Иронический “прищур” автора весьма ненавязчиво чувствуется на всем протяжении повести. Комическое выражает особенности художественного мышления автора, оно определяет и “организует” повествование. Иронико-юмористическое присутствует как бы в подтексте произведения, создавая особый эмоциональный фон и “составляя” индивидуальный стиль прозаика. Стремление приблизиться к сути, сопоставляя контрастные явления, открывая комичные стороны жизни, характеризуют художественное сознание Шахова. Автор слегка иронизирует над  странным Тольчи Ванем, несколько прямолинейным, непосредственным Каневым Митрой, но он солидарен с ними в поисках истины, в поисках ответа на вопрос, зачем живет человек на Земле.

Слог Е.Рочева характеризуется стремлением к внешней объективности повествовательной формы при наличии внутреннего эмоционально-оценочного содержания; это таит в себе возможности ироничного осмысления. Автор как бы пробивается к истине, разрушая случайность видимых связей.

Иронико-юмористическое художественное  видение определяет и особенности характерообразования. Юмор становится средством характеристики героя, своеобразным орудием исследования его характера, психологии, внутреннего мира. Даже окрашенный комическими красками “япон лун” (японский день), который переживает герой повести П.Шахова дядя Ваня, в какой-то степени характеризует его неспокойную рефлексирующую натуру. А комичный образ простоватого Канева Митры символизирует извечное стремление человека понять глубинные основы жизни, открыть для себя её мудрые законы. Комизм выразительно передает и особенности неуступчивого, решительного характера тетки Аксиньи, героини одноименной повести П.Шахова; он воплощается как в изобразительной сфере, так и в структурах авторского сознания. Ф.М.Достоевский писал: “Изобразить “положительно прекрасного человека” можно, представив его смешным. Дон Кихот прекрасен единственно потому, что в то же самое время и смешон. Является сострадание к осмеянному и не знающему себе цены прекрасному, и, стало быть, является и симпатия в читателе”[28]. Достоевский определил юмор как “возбуждение сострадания”; это “возбуждение сострадания” и есть тайна юмора.

В коми прозе комическое выражается и средствами фабулы. В этом случае оно связано с особенностями развития сюжета, фабульным началом произведений. Произведения строятся на комичности ситуаций и обстоятельств, комизме положения (повести В.Безносикова “Св?якъяс”,1973; “Вильыш В?ръю”, 1977). В то время как прозу П.Шахова, Е.Рочева отличает стремление    поставить вопрос, разобраться, исследовать, манера письма В.Безносикова тяготеет к тенденции зафиксировать, изобразить происходящее. Источник смешного писатель видит в искусном плетении фабулы, комичности ситуаций, обстоятельств, что придает его произведениям динамизм и привносит в комическое тенденцию к внешнему эффекту.

Выражаясь в плоскости стиля, особенностях характерообразования, композиционных структурах, комическое выражает особое мировидение. В целом комическое тесно связано с аналитически-психологическим изображением действительности, оно служит своеобразным средством художественного исследования жизни.

Итак, 1960-80-ые годы стали тем периодом исторической эволюции повести, когда она пережила качественно новый этап эстетического развития.

Ее эстетика формировалась в непростых условиях, когда социально-исторический опыт общества оказывал противоречивое влияние на литературу. Однако, несмотря на эти факторы, повесть проявляет живой интерес к жизни, пытается осмыслить движение времени, пережить непростой опыт прошлого. В напряженных художественных поисках повесть стремится постичь непростой духовный опыт, исследуя характер героя в его сложных отношениях с миром.

 

[1]  Добренко Е. Уроки “Октября” // Вопросы литературы. - 1995. - Выпуск 2. - С.3.

[2]  Виноградов И. Между отчаянием и упованием // Континент. - 1995. - № 83. - С.306.

[3]  Беляев Г.В. “От вечно живого корня”. - Сыктывкар: Коми кн. изд-во, 1983. - С.162.

[4]  Микушев А.К. Парма весьтын сьыланкыв (Песня над пармой) - Сыктывкар: Коми кн. изд-во, 1984. - С.123.

[5]  Белая Г.А. Перепутье //  Вопросы литературы. - 1987. - №12. - С.82.

[6]  Чанышев А.Н. Философия как “филология”, как мудрость и как мировоззрение // Вестник МГУ. Серия 7. Философия. - №5. - 1995. - С.55.

[7]  Карасев Л.В. Онтология и поэтика // Вопросы философии. - 1996. - №7. - С.81.

[8]  Чалмаев В. “Воздушная воздвигалась арка... // Вопросы литературы. - 1985. - №6. - С.86.

[9]  Аннинский Л. Провал середины // Погружение в трясину: (Анатомия застоя). - М.: Прогресс, - 1991. - С.428.

[10]  Лейдерман Н.Л. “Та горсть земли...”: Литературно-критические статьи. - Свердловск: Средн.-Урал. кн. изд-во,1988. - С.5.

[11]  Белая Г.А. Перепутье // Вопросы литературы. - 1987. - №12. - С.76.

[12]  Липовецкий М. Современность тому назад (взгляд на литературу “застоя”) // Знамя. - 10. - С.181.

[13] Тюпа В.И. Альтернативный реализм // Избавление от миражей: Социалистический реализм с ра

    зных точек зрения. - М.: Сов. писатель, 1990. - С.349.

[14] Там же. - С.373.

[15] Липовецкий М. Современность тому назад (взгляд на литературу “застоя”) // Знамя. - 1993. - 10. -

   С.188.

[16] Беляев Г.В. От вечно живого корня. - Сыктывкар: Коми кн. изд-во,1983. - С.164.

[17] Бочаров А.Г. Требовательная любовь: концепция личности в современной советской прозе. -

    М.: Худ. лит., 1977. - С.86 - 102.

[18] Коваленко А.Г. Время частное и время бытийное в русской литературе // Филологические

   науки. - 2000. - №6. - С.7.

[19] Подробнее об этом: Кузнецова Т.Л. Комическое в коми литературе. - Сыктывкар: Изд-во Коми

   КИППКРНО, 1994. - С.49-59.

[20] Добренко Е.А. Кризис романа. - 1989. - №6. - С.13.

[21] Лихачев Д.С. Историческая поэтика русской литературы. Смех как мировоззрение. - Санк-Петер

   бург: Алетейя, 1997. - С.369-370.

[22] Белая Г.А. Художественный мир современной прозы. - М.: Наука, 1983. - С.69.

[23] Бучис А. Роман и современность. - М.: Сов. писатель, 1977. - С.112.

[24] Там же. - С.112.

[25] Демин В.Н. Национальный стиль и стилевые течения современной коми литературы. - Сыктыв

    кар,1985. - С.11.

[26] Степанян К. Реализм как заключительная стадия постмодернизма // Знамя. - 1992. - №9. - С.236.

[27] Бочаров А.Г. Сообщительность иронии // Вопросы лит. - 1980. - №12. - С.77.

[28] Достоевский Ф.М. Письма (1867 - 1871). - М.-Л.,1930. - Т.11. - С.71.

Назад в раздел