О сказочнице манси Анне Митрофановне Коньковой я написал повесть. Общаясь с этой чудесной бабушкой, другом всех птиц и зверей Югры и любимицей малышни, собрал однажды ее сказки в сборник, подредактировал их и передал на областное радио. Выпархивать они стали в эфир, как птицы. Потом я переправил рукопись в Средне-Уральское книжное издательство, и вскоре на свет появилась первая книжка бабушки Аннэ, ставшей позднее членом Союза писателей России.
Анна Митрофановна тихо жила в Ханты-Мансийске с дедом Колей в неболыпом домике с голубыми ставнями и рябиной под окнами. Опекали старики ставшего ручным вороненка Борю (бабушка отобрала раненую птицу у соседского мальчишки, который стравливал подшибленную птицу с котом). Вороненок скоро привык есть вместе с родными теперь ему людьми. Он поклевывал со спинки стула из своего блюдца мясо, творог, хлеб или картошку. Научился разговаривать с хозяйкой. Сядет та за стол сказки писать — он тут как тут, спрашивает: «Крэ-крэ» — что, мол,делаешь? Слушал вороненок, как рассказывала Анна Митрофановна мне о своей жизни. Поднимет голову и глядит на нее сверкающими глазами, ну точь-в-точь как собачка или ребенок, которые сразу доброту чувствуют.
Родилась ровесница Октябрьской революции Анна Митрофановна Конькова в затерянной в древних мансийских лесах деревеньке рыбаков и охотников Евре в роду Чаек, легких и веселых, чаячьих людей. Память ее воскрешает, как искрится и переливается в лучах солнца чистый и ядреный, будто крупная соль, песок на берегу Евры. На увале стоит деревушка Евра — четыре десятка крепких бревенчатых изб. Обступили их урманные кедры, мохнатые ели, веселая зелень сосен и пихт, окружили заросли черемухи и рябины.
Из сохрупа, небольшой мансийской коптильни, стелется по реке синий пахучий дым, золотится на жалинках из черемуховых веток рыба, зверьками бегают под ней струйки огня. Сморщенная, как сухой гриб, бабушка Окол проворно переставляет жалины с одного яруса на другой. Внучка ее Аннэ поворачивает золотистые тушки так, чтобы огонь лизал рыбу жаром со всех сторон. Свиваются в косу, далеко протянувшись над гладью реки, дымы из других сохрупов.
И новая картина. Слушает девочка Аннэ вместе с другими евринцами Слово к речке бабушки Околь. «Счастья тебе, вода,— поет она,— живи вечно, родительница жизни — вода, научившая нас делать лодки-каяки и плести сети, слушать песенный шум волн, звонкий полет струй и журчанье ручьев. Пусть будут икряными жители твои рыбы, поилица и кормилица наша Евра. Счастлива будь во веки веков». И кажется маленькой Аннэ, что река ласковыми плесками волн явственно выговаривает слова ответной благодарности старой и мудрой Околь. Как сказку, воспринимает все это действо ее внучка.
А вечером, когда над Еврой начинают светить жемчужины звезд, бабушка отправляет спать Аннэ. Вскоре, погасив свечу, устраивается рядом с ней и сама. Тонким слухом своим улавливает Околь в темноте, как моргает ресницами ее любимая внучка,— не спит, значит. Прижав к себе теплое тельце ее бабушка рассказывает ей легенды о солнце, которое ночует на перине молодого болота Янги. О луне-труженице звучит сказка, как чистит до блеска она песком звезды, вечером по небу их рассыпает, серебряным светом зажигает следит, чтобы никуда они не закатились, не склевали их ночные птицы и светили бы звезды рыбакам и охотникам, указывали тропки к лесовним юртам. Утром собирает их луна в кузов-пайп, нести его нелегко, гнется она от тяжести пайпа и становится тонкой, как охотничий лук. Белая, словно туман, приходит луна к Янге и отдыхает на ее перине, как и солнце, которое ни свет ни заря подалось на работу.
В другой вечер слушает Аннэ от бабушки о приключениях Белого олененка, и снится мансийской девочке потом, как сидит она на берегу Янги, гладит бугорки будущих рожек гладкошерстного дружка своего и напевает ему колыбельную:
Пусть растут рога
Не от зла, а от добра,
А когда подрастут,
Много братьев найдут,
Их ко мне приведут.
Я костер разложу,
Песней спать уложу.
То лирической, то драматической сказкой стала вся жизнь Анны Митрофановны. Лермонтовская Бэла виделась ей в школе горной бабочкой,которая опалила огнем крылышки и погибла. И Аннэ ревела, укрывшись за пальто, в раздевалке, от бессилия, что не может вернуть Бэлу к жизни, нахлестать по щекам Печорина.
Математик Андрей Сергеевич Немчинский, высокий, толстый и плечистый мужчина с хриплым и грубым голосом, отругал Аннэ на первом своем уроке, и она его невзлюбила. Ходит у доски Немчинский медленно, вразвалочку и напоминает девушке злого героя мансийских сказок Ялвала, у которого была сожжена ступня левой ноги. Земля колыхалась, когда ходил Ялвал, ступит правой ногой — правая сторона колышется, левой ступит — левая идет волнами. «Ялвал ходячий», — дразнит Немчинского строптивая ученица, не отрывая взгляда от его ботинок сорок шестого размера. «Тангенс-котангенс»,— бубнит она и показывает язык в спину Немчинскому.
А в педучилище в Ханты-Мансийске вошел в ее жизнь однокурсник Иван Ламбин. Реснички глаз скромного и тихого ханты вздрагивали от резкого стука, когда он задумывался. За это и назвала его Аннэ нежно и ласково — Ивой. Вспыхивает в памяти ее меркнущий свет луны. Ива везет молодую жену на лодке к месту работы в школе. Аннэ безмерно счастлива в эти минуты: с ней сейчас все самое дорогое — доченька Элинька, которая лежит в постельке на дне лодки и посасывает пустышку, муж Ива и винтовка-тозовка — награда ей как ворошиловскому стрелку.
В багровом свете видятся бывшей учительнице годы войны, когда работала она в интернате, и малыши ее понимали, что каждый килограмм рыбы — снаряд по врагу, а потому и долбили лунки в Пыжьянке, каждый день ловили тут окуня и карася для нужд фронта, не уходили с озера, пока не занемеют от ледяной воды руки и носы не станут лиловыми. Вела промысел с ними и любимая их учительница.
Печаль застилает душу старой Аннэ, когда вспоминает она погибшего на войне Иву, многие вдовьи беды, когда жизнь ее становилась порой как густой дым,из которого, кажется, не выбраться. Зазвенела в сознании бабушки-сказочницы мелодия «Миснэ» — песни о лесной фее-манси. Музыку в десять лет написал ее сын Митенька. Мог стать композитором он. Но у судьбы нравы неуправляемы. Утонул мальчик, взяла его Обь-река. Больно матери за сына, за кровинку свою.
Сухими глазами глядит Аннэ в даль прошлого: в кровь впитала она закон манси — живым жить, а не слезы лить. И видится ей, что, конечно, же не раз бывало, как идет по Югре Золотая баба Сурненне. Взгляд бабушки Околь угадывает Аннэ в этой женщине, сердце которой переполнено было любовью и бесстрашием.
Ступала по земле она так нежно, что не колыхнется уснувшая трава и не пискнет ягодка, не упадет вечерняя росинка, не порвется туман над ручьем. И видение и воспоминание сливаются в одну картину у старой манси, не отделить воображаемое от былого. И слышит она наставление бабушки:
—При лучшей подруге даже не плачь, невмоготу станет — иди в лес и выплачься, чтоб не видели твоих слез... Живи по-манси, внученька дорогая. По ее завету и жила Анна Митрофановна.
Видит она зрением памяти кладбище среди кедров, сосен и елей на круче близ поймы Оби, фиалки и ноготки на холмиках могил дорогих ей людей — Митеньки, мамы, брата Сени и матери матерей Евры Околь. Вновь всплывают в памяти избы родной деревеньки, шелестящая о песок волнами Евра, белешенькая Околь, гомонливые, как чайки, мансийские ребятишки, которых водили к ней,как в детсад. За сказками шли к ней малыши. Усадит в кружок их Околь, откроет узорный берестяной кузовок — ватлан, заулыбается солнечно — каждая морщинка на лице светится — и долго роется в нем, перебирает еловые и сосновые шишечки, сучки и рогульки, потом вытащит что-то с донышка, устланного белым мхом-ягелем. Повернет так и эдак, к глазам близко поднесет и скажет:
— Хороша сказка.
Подует на нее,теплой своей ладонью погладит и проговорит:
—Хороша-а, детям на потеху, а взрослым на утеху.
И слушают ее ребятишки не шелохнувшись, слушает и маленькая Аннэ. Не дано знать ей пока,что спустя много лет в другой уже узорчатый ватлан будет собирать она свои сказки и дарить детям в Ханты-Мансийске.
Вновь кажется бабушке Аннэ, что берет она сказки из ватлана, как Околь, поглаживает их. И сказки выпархивают из рук. Реют сказки-чайки в голубом небе,вертят точеными своими головками и кричат, бодря небесный простор: «Кай,кай,кай». «Сколько же вы пережили, сказки, перестрадали вместе со своим народом,— думает Анна Митрофановна. — И мерзли с манси, и голодали, и купцы в паучью сеть кабалы вас заманивали. Власти мяли, душили, калечили. За горло брала вас жизнь, как тонущего человека, который барахтается в зыбуне, грязи, пытается выползти к суше. Страх навевали на старых и малых злые духи Ялвалы, Комполэны, Виткаси, Вор-Хумы. Страдало сердце у Околь, которая боялась произнести вслух имена этих чудищ. А в сказках и побеждать стала. Спалось после сказок ей крепче, спина не так уставала в делах,рождалась надежда на что-то лучшее в жизни».
Болью отозвалась во мне весть о кончине Анны Митрофановны, и вижу я ее теперь в воображении, как летит в стае чаек она над Югорией, и звучат в моей памяти ее слова, сказанные мне и вороненку Боре в приветном домике с голубыми ставнями и рябиной под окнами: «Не все сказки дожили до светлого времени. Многие умерли, погибли, замерзли в снегах и во льдах, в темных стенах жизни. Теперь летят мои сказки, сказки родного народа по радио-волнам, дают им жизнь печатные машины». И так можно завершить это мое вступление к книге сказок Анны Митрофановны: крылатыми они стали.
Сказки Анны Коньковой
Назад в раздел
